Он показывает газетенку. Там, на развороте можно видеть воскрессонскую обитель Фуасса и в углу, в овале, жиртрест мадам Ренар. Клише было оттиснуто добрый десяток лет назад, на нем у компаньонки (которая лишила нас своей компании столь ужасным образом) меньше отвислых щек, усов, и ханженский вид боа под баобабом.
— Неслыханно, правда? — произношу я с таким видом, чтобы только что-то сказать. Это позволяет мне выразить заинтересованность, но не показывать моего участия. — Ну, так что, — продолжаю я, — вы нашли что-нибудь, старина?
— А это вам решать, господин комиссар, — ответствует таинственно дорогой Манье.
Он вынимает из конверта семь банкнотов по десять тысяч, которые я ему вручил.
— От вашего ответа зависит значимость моих наблюдений, господин комиссар. Когда вам передали эти банкноты, они были проколоты?
— Нет, — говорю я. — Они были в конверте.
— И их взяли, как вы сообщили, из разных посылок?
— Это Пинюш сообщил.
Манье наклоняется над моим столом. Его взлохмаченная рыжая шевелюра похожа на костер.
Он раскладывает банкноты, как игральные карты.
— Из семи бумажек на трех только по одному булавочному проколу, вы видите?
Концом разрезального ножа он показывает две маленькие дырочки — следы проколов.
— Ну и что? — я пока не понимаю.
— Я исследовал купюры под микроскопом: два прокола на этих трех бумажках сделаны одной и той же булавкой, это означает, что их прокололи вместе и в одно время, понятно? Следовательно, они из одной пачки.
Я присвистываю как истинный ценитель.
— И это не все, — продолжает Манье, — на двух из четырех оставшихся купюр, которые проколоты во многих местах, есть те же проколы, что на первых трех.
Он показывает мне соответствующие дырочки.
— Вот они. Могу показать под микроскопом: полное соответствие краев.
— Я вам верю, старина, я вам верю. Дорогой Сан-А подпирает подбородок, демонстрируя сомнение.
— Стало быть, папаша Фуасса соврал, говоря, что взял купюры из семи разных пакетов?
— Похоже на то.
Не говоря ни слова, я снимаю трубку треплофона и вызываю Пино. Старый матрасник на проводе, собственной персоной. Он сообщает мне, что только что принял первую утреннюю рюмку мускателя и интересуется, который сейчас час в Сен-Клу. Поскольку уважаемый живет в Венсенне, то можно понять его стремление к точности.
— Скажи-ка, Дорогое Сокровище, это ты выбирал образцы купюр из пачек?
— Нет, я попросил Фуасса, и он их принес.
— Они были сколоты вместе?
— Нет, они лежали в конверте, который ты получил-с в собственные-с руки.
На меня снизошло озарение.
— В общем и целом, мой оккультист, ты никогда так и в глаза не видел эти четырнадцать миллионов?
Молчание рахитика, измеряющее всю глубину моего замечания и его недомыслия.
— Верно, — признает он по прошествии интенсивного отупления. — Ты верно излагаешь: вообще-то, я их никогда не видел! Он мне показывал обертки, купюры, но все вместе — нет!
— А сейчас ты уже рискуешь так и не полюбоваться ими, милое старое отребье, потому что их украли. Загляни до обеда, побеседуем…
Я отключаюсь, пока он пытается рассказать о варикозных язвах соседского сапожника.
Треплофон — это предатель. Как только вы начинаете им пользоваться, он спускает с вас шкуру. Едва я положил трубку, он начал наигрывать «возьми меня скорее, милый, мне так плохо без твоего… уха». Я внимаю призывы. Голос с овернским акцентом сообщает мне, что он из кафушки снизу.
Я осведомляюсь снизу от чего, ибо на нижнем этаже Большой Хижины нет никакой кафушки. Голос, становясь гнусно-овернским, сообщает, что заведение расположено под апартаментами Берюрье. Он добавляет, что помощник инспектора Берюрье хотел бы срочно меня увидеть по поводу преступления этой ночи. Удивление мое прямо-таки турецкое, настолько оно истинно-правоверное. Оно могло быть, по крайней мере, каркающим, потому что оно пр-равовер-рное, а может быть квакающим, ибо без овернского «р» оно становится п-а-а-в-е-ным. Что может сообщить его великое Толстячество по поводу дела мадам Ренар? Я решаю, что лучший способ утолить любопытство — поехать повидать Толстителя. Благодарю Манье и советую ему делать, как тот негр, то есть продолжать. Он заверяет, что теперь займется обертками.
Медленно вальсирую к Берю. Из авторадиоприемника доносится мелодия, способная навеять хандру даже на профессионального юмориста. Звоню, и мне открывает сущая обезьяна. Мартышка с голосом простуженной цесарки. Вообразите нечто вот такое огромное, нет чуть-чуть поменьше, со впалой грудью, хотя эта грудь и принадлежит представительнице прекрасного пола, с волосами Людовика XIV, скулами, выступающими даже впереди прогресса; глаза, как у чахоточного, и плохо захлопывающийся рот из-за вставной челюсти типа Людовика XV. Ноги а ля Людовик XVI, руки а ля Людовик XII, все в целом напоминает изображение Людовика Х Сварливого. Я решаю, что ошибся этажом, но отдаленный рев китообразного — уфф! — успокаивает мои опасения. Редко приходится слышать рев китихи, должен признаться, но другими словами не описать то, что вырывается из легких Б. Б. (Берты Берюрье).