Повелительным жестом она указывает на стулья и линяет. Вместо того чтобы сидеть, я обхожу комнату.
Она такая же тусклая, как сам Фуасса. Жилье затрапезного рантье. Я заключаю, что эта история с таинственными деньгами должна потрясти существование дражайшего человечка.
— Это и есть его домоправительница? — осведомляюсь я, указывая рассеянным жестом на дверь, сквозь которую исчезла людоедка.
— Ага. Ну как, неплохо?
— Хиловато для собора, но слишком для башни, — объявляю я.
Пинуш пожимает своими солидными плечами иззябнувшего журавля.
— Ты не изменился, — бормочет дорогая реликвия, — у тебя всегда так, если представительница прекрасной половины не похожа на образец с обложки модного журнала, ты становишься к ней безжалостным.
Телеящик работает, но, когда мы позвонили, людоедка, видимо, уменьшила звук. Звучит едва слышное мурлыканье. Я поворачиваю соответствующую ручку до нормы. Благодаря этому мини-жесту звучит вновь теплый голос Елисейских полей и Монмартра.
На ринге два пузатеньких толстяка в виде музыкально-разводного ключа раскачивают друг другу сцепленные кисти рук, в то время как публика обзывает их дерьмом и призывает судью срочно сбегать в туалет. Несколько пролетевших цитрусовых орошают антагонистов соком.
Более толстый вцепляется зубами в пупок другого, чтобы отвинтить его, но первоупомянутый выкручивается из подобной плохой позиции, молотя плешь противника пятками. Затем оба выпрямляются. Можно сказать, две гориллы, переодетые борцами. У них физиономии, способные спровоцировать преждевременные роды и вылечить икоту.
— У нас тоже есть теле, — сообщает Пино, — но уже несколько дней как испортился. Похоже, что сдала катодолическая трубка.
Я замечаю, что перед телевизором стоят два кресла. На подлокотнике одного — пепельница, в которой тлеет сигарета. Людоедка балдела перед экраном. Борцы должны ее возбуждать. Я, впрочем, ее представляю там, на ринге. Двойной нельсон, ножницы, четвертование, захват кисти, удар ногой в лоб — это ее стихия. У нее мускулистые руки и крепкий дельтообразный зад. Появись такой краб на ристалище — это вам не пикничок с девочкой при полной луне!
Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.
— Эта лестница, — бормочет он.
— Не нужно было беспокоиться, — говорю я с жалостью. — Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.
Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.
— Когда-нибудь я там и останусь, — пророчествует он. — Вы хотели со мной поговорить?
— Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, — говорю я. — Это возможно?
— Конечно.
— Вы их не положили в банковский сейф! — удивляюсь я? — Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.
— У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.
Он набирает в грудь воздуха и кричит:
— Мадам Ренар!
Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости «у домэ», он зовет ее мадам Ренар.
— Могу я вам что-нибудь предложить? — любезно интересуется Фуасса. — Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино…
Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:
— Мадам Ренар!
Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.
— Ну что у нее там стряслось? — страдает Фуасса. — Она не хотела, чтобы я спускался и…
Он понижает голос:
— Хорошая женщина, но трудный характер.
Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: «Мадам Ренар!»
Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?
Я продвигаюсь. Обшариваю пространство Вельзевула глазом мутным под дурные звуки лютни[2]. И что я замечаю, распростершимся посреди аллеи? Людоедку. Бегу к ней. О! Бедная мадам! Она не приготовит суп папаше Фуасса ни завтра, ни послезавтра, ни после послезавтра, никогда!