Элиот сурово посмотрел на своего клиента.
— Остин, ты когда-нибудь дотрагивался до Томми в сексуальных целях?
— Я вообще не помню, чтобы я дотрагивался до него. Нет. Я никогда не чувствовал сексуального влечения к Томми.
— А у тебя была такая возможность? — настаивал Элиот.
Остин покачал головой.
— Мы никогда не оставались наедине. На улице мы беседовали на глазах у всего квартала. Этим ограничивались любые контакты.
Элиот удовлетворенно кивнул.
— Почему он вдруг решил обвинить тебя в этом?
— Протестую, ваша честь. Свидетель утверждает, что совсем не знает Томми. Как он может утверждать, что было у мальчика в голове?
— Он свидетельствует о своих впечатлениях. Ваша честь, в компетенции присяжных делать выводы.
Судья Хернандес, как мне показалось, был благодарен Элиоту за явную подсказку, ему не приходилось напрягаться, чтобы придумать, как отклонить мой протест.
Элиот видоизменил вопрос.
— Как вы думаете, почему Томми решил обвинить вас в том, чего вы не совершали?
Остин, казалось, задумался над вопросом.
— Я уже говорил, мне он показался одиноким мальчиком, которому не хватает родительского тепла. Я думаю, он пытался привлечь к себе внимание.
Элиот вполне удовлетворился ответом — он выдержал паузу и произнес столь долгожданные для обвинения слова:
— Я передаю свидетеля.
Прокурор может блеснуть, допрашивая обвиняемого. Разоблачить его наглую ложь. Раскопать какую-нибудь криминальную деталь из прошлого. Прокурору доступно выявить некоторые противоречия в показаниях при слабой защите.
Остина трудно было назвать заурядным обвиняемым, а его адвокат был едва ли не лучшим в своей области.
Они не допустили промашки в показаниях. Выступали как по одним нотам. Мне просто не за что было уцепиться. Блокнот был пуст.
— Привет, Остин, — начал я.
Он вежливо кивнул.
— Привет, Марк.
— Мы с тобой давно знакомы, не так ли?
— Да. Несколько лет.
— Можно сказать, мы были друзьями. Ведь так?
Элиот спросил:
— Нельзя ли перейти к делу, ваша честь?
Слова судьи, принявшего протест, заглушили ответ на мой вопрос.
— Давай поговорим о твоем прошлом, — продолжил я. — Ты женат?
— Нет.
— А состоял когда-либо в браке?
— Не вижу смысла в таком вопросе, — вставил Элиот.
— Вы правда не понимаете, почему это может быть интересно присяжным? — спросил я его.
Элиот не потрудился ответить мне. Он вопросительно смотрел на судью.
— Протест принят, — согласился судья.
— У тебя были серьезные отношения с женщинами? — поспешил я задать вопрос Остину.
— Протестую.
— Я отвечу, — сказал Остин. Он обращался только ко мне. — Без всякого сомнения, у меня были серьезные отношения с женщинами. Но я не собираюсь выставлять их на всеобщее обозрение. Я не хочу причинять беспокойства.
— Как благородно. — Я был предельно искренен.
— Протестую, — ввернул Элиот.
— Протест принят. Держите свои замечания при себе, — приказал мне судья Хернандес. Я даже не посмотрел в его сторону.
— Ты не отрицаешь, что знал Томми Олгрена? — спросил я Остина.
— Не слишком хорошо, — осторожно начал Остин. — Мы мало общались. Я никогда не насиловал его.
— Довольно основательное знакомство в данных обстоятельствах. Ты задерживался в пустующем доме, не так ли? Сколько дней подряд ты там появлялся?
Остин пожал плечами.
— Может, раз семь. Или восемь.
— Сколько времени ты проводил в доме?
— Я думаю, не больше часа, двух. Я очень внимательно отношусь к своим капиталовложениям. Их у меня немного. Я стараюсь избегать ошибок.
— Ты не задумывался, почему тебя так хорошо запомнили дети, хотя, по твоим словам, ты появлялся там всего несколько раз и ненадолго, к тому же минуло два года с тех пор?
— Меня запомнили трое, — холодно возразил Остин, — и то, я уверен, их умело настроили. Их могли предупредить, насколько это важно.