— Так будет вернее, — добавила Бекки.
— Я знаю.
Я выглянул в окно. Бекки сидела на диване. Боковым зрением я увидел, как она подходит ко мне, застывает в нерешительности, затем садится так, чтобы видеть меня. Я повернулся к ней.
— Почему ты так уперся, Марк? — спросила она. — Это все отмечают.
Я решил объясниться. Бекки достойна уважения, тем более, я сам втянул ее в эту историю.
— Я чувствую себя так, будто он лишил меня прошлого. Ясно, кто этот «он». Это началось давно. Первое преступление он совершил в бытность мою помощником окружного прокурора, лет пятнадцать назад. Остин насиловал детей и препятствовал правосудию. Пока я…
Я подошел к ней. Бекки оставалась спокойной. Ей не дано было это понять.
— Я верил в свое предназначение, верил Элиоту, внимал его словесам по поводу того, что для нас не должно быть различий в подходе к любому делу, что приятельские отношения с адвокатом обвиняемого не причина для поблажек, что все люди равны, вне зависимости от родственных связей. Другие подшучивали над этим — я тоже позволял себе вольности, — но я верил. Верил в то, что мы стоим на страже закона и в наших силах многое изменить, в общем, во всю эту чушь.
Закончив произносить эту глупую тираду, я вновь оказался во власти этого чувства, которое не мог объяснить Бекки. Я считал, что наша профессия многое меняет в жизни, что мы служим идеалу, который стоит выше денег или власти. За годы службы мне встречались дела, приговоры в которых были вынесены ложные из-за коррупции, тупости или лени законников, я кое-чему научился в этом смысле, но не стал циником, хотя именно настоящие циники и есть самые истые верующие. Я не стыдился своей веры в правосудие. Я считал, что могу справиться с преступным миром. Когда-то я безоговорочно верил в это.
И даже спустя время, когда я стал винтиком в машине правосудия, я все еще верил в глубине души в благородство своей профессии. Остин осквернил мою веру. Пока я исповедовал убеждение в своей священной миссии, Элиот Куинн тайно покрывал своих политических союзников. Я чувствовал себя запятнанным. Это перечеркнуло мое прошлое. Я с ненавистью вспоминал, как Остин появлялся во Дворце правосудия, был обаятелен, претендовал на особое отношение и добивался желаемого. Он был уверен в своей власти и силе. Только теперь я оценил те хитрые взгляды, которыми меня одаривал Элиот, а я их принимал за выражение дружелюбия.
— Он все испоганил, — сказал я. — Я думал, что олицетворял нечто важное, неподкупное.
— Я понимаю, — сказала Бекки из желания услышать продолжение разговора.
— Помнишь, я говорил тебе о Бене Доулинге, старом журналисте, который рассказывал мне о джентльменском соглашении, имевшем хождение раньше, как они…
— …покрывали каждого, начиная с президента и ниже, просто потому, что так было принято? — продолжила Бекки.
Я кивнул.
— Это работало, понимаешь? Я вырос, думая, что в нашей стране властвует закон, что люди, стоящие на его страже, действительно герои. Я подражал им в начале своего жизненного пути. Ваше поколение выросло под разговоры о коррупции, скандалах и лжи, вы считали это нормой. Вы не подвержены разочарованию, потому что не ждали ни от кого добра.
— Не обобщай, — сказала Бекки. — Нельзя детерминировать поведение человека только временем, его породившим. Я понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о причастности к чему-то важному.
Я поверил ей. Она говорила искренне. При этом окинула меня таким испытующим взглядом, который я не мог позволить никогда в отношении Элиота. Я знал, что она не разделяет мои иллюзии.
— Правда? — сказал я. — Ты хочешь сказать, что работаешь здесь не только из-за денег?
Она улыбнулась.
Я предполагал, что даже в таком зрелом возрасте возможно идеализировать прокурорское дело. В какой-то степени я и сам его идеализировал. Почему я вернулся в службу окружного прокурора? Частная практика, по крайней мере, лучше обеспечивала меня. Но за десять лет адвокатской деятельности я никогда так не выкладывался, как работая в службе окружного прокурора.
— Если ты не видел, что творится у тебя под носом, это еще не причина отрицать все остальное, — сказала Бекки.
Я с отвращением фыркнул. — Я был идиотом.
— У тебя есть время исправиться, — усмехнулась она пытаясь отвлечь меня от воспоминаний. Из нас двоих Бекки теперь выглядела реалисткой.
Я понял, что необходимо победить на выборах. На карту поставлен мой авторитет. Взявшись за обвинение Остина Пейли, я достигну своей цели.
— Принимайся за работу, — сказала Бекки. — Если, конечно, ты не собираешься лить слезы по поводу детских обид.
Я вздохнул.
— Нет, воспоминания исчерпаны, леди.
Она с симпатией коснулась моей руки.
— Давай я спрошу по-другому, Кевин. Ты предложил поехать за город или Остин? Это была твоя идея? Это ты сказал: «Знаешь что, давай поедем за город»?
Кевин вопрошающе посмотрел на Бекки, пытаясь понять, что она хочет услышать. Бекки ласково улыбнулась, и только, мальчик задумался.
— Это была его идея, — тихо произнес он. — Я раньше никогда не ездил на пикник.
Мы с Бекки переглянулись. Кевин сидел на большом стуле, который мы принесли из гостиной, чтобы было похоже на свидетельское место, и напоминал маленького принца, которого возвели на престол. Я не вмешивался. Бекки великолепно справлялась со своей ролью. Кевин внимательно следил за ее передвижениями по комнате.
— Ты спрашивал разрешения у родителей? — спросила Бекки.
— Да.
Бекки понимающе кивнула. Затем улыбнулась Кевину. Он не ответил на улыбку, напряженно ожидая следующего вопроса. Он мял в руках слоненка, можно в подумать, что он его душит. Славная картина. Я представил его с игрушкой в зале и поморщился, но надо над этим подумать.
— Ты сказал им, с кем поедешь? — спросила Бекки. Она уже не оборачивалась всякий раз на меня. Она следовала собственному ходу мыслей. Бекки была в белой блузке с напуском. Она выглядела очень молодо и могла бы сойти за старшую сестру Кевина, решившую учинить ему допрос. Ее отличало здравомыслие, присущее взрослому человеку. Однажды, отвернувшись от Кевина, она сжала руку в кулак.
— Я сказал им, что поеду с другими мальчиками, — ответил Кевин.