Бекки, возможно, была права насчет того, что служебная атмосфера изменится, если выберут Лео. Он не был плохим парнем, я не подозревал его в вынашивании злобных замыслов. Но он верил в систему одолжений и личного расположения. Если он и правда одолеет меня на выборах, то обязан будет своей приверженности системе. Он не забывал об услугах. Но это не изменит кардинально будничную рутину службы окружного прокурора. Как утверждал Элиот, у убийц нет большом поддержки в обществе. Каждый окружной прокурор должен преследовать преступников, прилагая к этому максимум усилий.
— Я бы никогда не стала главным обвинителем в старой системе, — продолжала Бекки. — И я не вернусь на это место, пока не увижу, что чиновники играют по правилам.
Ее приверженность трогала меня. Но я чувствовал соблазнительное желание с головой уйти в личную жизнь. Это будет так просто — отказаться от места с легким сердцем. Отделаться от трудных решений и травли сограждан, телефонных звонков от разъяренных полицейских, бесконечных пустых встреч с общественными деятелями. Мне было любопытно узнать, как управлять службой прокурора, я выяснил это, и большее не входило в мои планы. Уход стал бы для меня освобождением.
До излияний Бекки я не мог припомнить, чтобы меня хвалили за мою работу. Неизменной была только критика. Мало кто был доволен результатами работы уголовного суда. Я не винил их, я тоже не был доволен. Чистое правосудие встречалось так редко. Каждый день приходилось идти на компромисс. Я устал от соглашений, смертельно измучился от своих обязанностей.
— Хорошо, — сказал я Бекки. — Это твое дело. Но учти, у меня велика вероятность проиграть как дело, так и выборы. Тогда и твоей доле не позавидуешь.
— Мы не можем проиграть дело, — возразила Бекки.
Она быстро сообразила, что я могу спросить ее насчет выборов, и добавила:
— Или выборы.
— Дело вроде этого… — начал я поучающе.
Я говорил ей о фактах, а Бекки — как я и предполагал, она оказалась наивной — о том, что непременно должно произойти. Она прервала меня:
— Мы не можем спустить ему то, что он сотворил с этими детьми. Мы не можем позволить ему продолжать свои художества.
Я раньше не обращал внимания на то, что ее так увлекло это дело. Я не замечал сочувствия Бекки к детям, и, когда мы говорили о деле, мы говорили о его практической стороне. Я забыл, что с самого начала поразило меня в Бекки: ее сострадание к жертве.
Она больше не была сосредоточена на себе. Она слегка подалась вперед, ее глаза сияли. Я был уверен, что это задело ее. Я видел, как она старалась выглядеть такой же искушенной, как и все мы. Но она не могла подавить свои эмоции. Она представляла себя одной из жертв.
Я указал рукой на дверь. Бекки поняла это как отлучение от дела и поднялась. Но я спросил у нее:
— Как ты думаешь, если мы забаррикадируем дверь и окна, продержусь я дольше января?
Я не собирался сдаваться. К черту личную жизнь. Мне нравилось принимать решения. Никто не мог управлять этим механизмом лучше меня. Компромиссы мешали мне, несправедливость возмущала. Я не хотел, чтобы этим креслом завладел человек, который выпустил бы джинна на волю.
— Можно попытаться, — улыбнулась Бекки.
По крайней мере, мы расстались друзьями. Оставшись в одиночестве, я оглядел кабинет с преждевременной тоской.
Глава 10
— Я ценю это, сэр. Надеюсь, вы тоже уважаете мою позицию. Я не могу… — Я глупо себя чувствовал, произнося «сэр», но это не был разговор двух друзей. — Вы, возможно, правы, — вставил я и переждал его утверждения, что он действительно прав, затем продолжил: — Но это не зависит от меня. Все решит суд присяжных.
— Не вводите меня в заблуждение, — неслось из телефонной трубки. — Вы знаете больше любого суда. Вы сами решаете, кому предъявлять обвинение.
Я позволил ему высказаться до конца. Я был вежлив. Я был почтителен. Но в конце концов решил спросить:
— Могу я поинтересоваться, сэр, почему вас занимает этот вопрос?
Через минуту я прикрыл трубку рукой и прошептал:
— Он заинтересован в правосудии.
Бекки улыбнулась.
— Я подумаю над этим, — наконец произнес я как можно искреннее. Моего собеседника, однако, убедил не мой тон, а незыблемая уверенность в собственной важности. Его не могли проигнорировать.
— Это мэр, — сказал я, положив трубку.
Бекки вскинула брови.
— Он хотел, чтобы я отложил суд над Остином для дальнейшего расследования.
Это был мой первый разговор с мэром Сан-Антонио. Теоретически он не влиял на мои решения. Он представил город, я — округ. Он руководил городскими учреждениями, я представлял обвинение против преступников. Наши функции не пересекались. Но власть мэра исходила из того, что он был главой моей политической партии. Это давало ему контроль над фондами избирательной кампании, финансовыми пожертвованиями, лакомыми кусками, которыми он подкармливал глав различных ведомств.
Я уставился на телефон.
— Клянусь, последние дни политики роятся вокруг меня, как будто я стал президентом. У Остина столько друзей!
— Ты тоже был его другом, — напомнила Бекки.
Я этого не отрицал.
— Но я бы не стал идти ради него на такие жертвы. О чем они беспокоятся?
Она пожала плечами. Если я не мог ответить на этот вопрос, то Бекки и подавно.
— Ты думаешь пойти на отсрочку? — спросила она.
— Конечно нет. Если мы с тобой не проведем обвинение на следующей неделе, никто этого не сделает. Они меня недооценивают.
— Слишком они на тебя… давят, — осторожно сказала Бекки.
Я пожал плечами.
— Что они могут мне сделать?
Бекки не была столь наивной и несведущей в политике, как казалось на первый взгляд. Вопрос был не в том, что могли мне сделать эти люди, а в том, в чем бы они мне отказали в преддверии выборов, которые я, похоже, проигрывал. Они считали меня упрямцем. Может, стоило подумать над невиновностью Остина, раз его поддерживало столько людей. Может, мне следовало поддаться на их требования или по крайней мере притвориться: отложить заседание суда, вернуть поддержку на выборах, воспользоваться шансом сохранить за собой этот кабинет. У меня в запасе окажется четыре года, за которые я решу, стоит ли судить Остина.