Я чувствовал на себе беглый взгляд Элиота, когда задавал Томми вопросы, но, как только свидетель был передан ему, он сосредоточился на нем полностью. Элиот сидел прямо, но расслабленно, глядя на Томми без малейшего следа враждебности. Он излучал сострадание, тронутый рассказом.
— Не хочешь воды, Томми? — спросил он.
Томми отказался.
— Не хотел бы прерваться на несколько минут? Хорошо. Меня зовут Элиот Куинн, Томми. Я адвокат Остина Пейли. Я помогаю ему так же, как мистер Блэквелл помогает тебе. Мы пытаемся выявить правду о том, что произошло с тобой несколько лет назад. Чтобы сделать это, сначала мистер Блэквелл, а затем я задаем тебе вопросы. Если тебе будет непонятен один из моих вопросов, скажи мне, договорились? И я попытаюсь поставить вопрос по-другому. Можешь не торопиться с ответом, хорошо, Томми?
Мои ноги не находили покоя. Желание заявить протест распирало меня, хотя я и не знал, как обосную его, но Элиот тянул меня, прежде чем перейти к вопросам, бросая вызов Томми. Томми кивал ему. Он перестал плакать.
— Ты не рассказал тогда родителям, что произошло, Томми?
— Нет.
— Почему нет?
— Я боялся, — повторил он.
— Боялся родителей? — Элиот все еще выглядел обеспокоенным, но теперь его беспокоило то, что он не мог понять мотивов Томми.
Томми заерзал на стуле.
— Нет, я боялся… из-за того, что произошло.
— Но я говорю о твоих маме и папе, Томми, не о том мужчине. Если ты боялся его, почему ты не рассказал об этом своим родителям, чтобы они могли защитить тебя от него?
Томми прилагал все усилия, чтобы заставить Элиота понять его.
— Потому что я поступил гадко. Я боялся, что они разозлятся на меня.
— Твои собственные родители? — спросил Элиот. — Они часто сердятся на тебя?
— Нет.
Я мог это объяснить. Они гордились Томми, но на расстоянии, абстрактно, и в то же время были рады, что он не доставлял им хлопот. В свои восемь лет Томми чувствовал это, понимая, что его родителям не нужны были лишние проблемы.
— Они часто тебя наказывали? — спросил Элиот.
— Нет, — ответил Томми, затем судорожно добавил: — Но я прежде не делал ничего плохого.
— Но в этом не было твоей вины, правда?
Язык достаточно гибок. Я не был уверен, что Томми уловил тайный смысл заданного вопроса. Мальчик мог решить, что Элиот ведет речь о более позднем времени, когда его могли принять за добровольного партнера Остина. И он переложит вину на себя. Он соблазнил взрослого мужчину.
— Нет, — протянул Томми, но ответ был, к ненастью, очень неполным.
Я удержался от желания вмешаться. Я чувствовал, как Элиот подбирался к Томми, так он загонял в угол сотни свидетелей. «Выдержка, — приказал я себе, — выдержка». Я должен дать Элиоту сделать свое дело. Но у меня в голове не укладывалось одно: как можно мучить ребенка, когда в свое время позволил сотворить то же самое с человеком, сидящим рядом?
— Тогда почему ты не рассказал родителям? — настаивал Элиот.
Томми молчал. Элиот не подгонял его. Казалось, что мальчик не мог найти ответа, но Томми наконец сказал:
— Я не хотел, чтобы они плохо обо мне думали. Элиот спокойно загонял Томми в угол. Представитель старшего поколения, он знал, как это делается. Он не хотел слишком сильно давить. Элиот заговорил, казалось, совсем о другом.
— Кому первому ты рассказал о случившемся?
— Маме и папе, — сказал Томми.
Элиот выглядел сбитым с толку. Он даже громко хмыкнул. Затем спросил:
— Ты больше никому не говорил?
— Нет. Сначала нет.
— Никому из друзей?
— Нет.
— А те дети, которые вертелись у дома Остина, ты их не предупредил, не намекнул на то, что с тобой случилось?
— Нет.
— Я говорю вот о чем, может, ты просто намекнул: «Мне не понравилось, как он до меня дотрагивался», или «Мне неловко с ним», или просто «Я не хочу больше ходить туда»?
— Нет, — настаивал Томми.
— На самом деле ты продолжал ходить туда, так?
— Да.
— Когда ты рассказал родителям? — спросил Элиот.
— Этим летом.
— Этим летом? Два месяца назад, три?
— Да.
— Сколько времени прошло с тех пор, как это случилось, Томми?
— Два года.
— Более двух лет, да, с мая девяностого года по август нынешнего года?
Томми пожал плечами.
— Что тебя заставило открыться? — Не успел Томми ответить, как Элиот добавил: — Они спрашивали тебя, случилось ли с тобой что-то в этом роде?
— Нет, — сказал Томми.
— Ты как-то не так себя вел? Твои мама и папа беспокоились за тебя?
— Протестую, — сказал я, наконец найдя причину. — Он не может свидетельствовать о том, что было у кого-то на уме.
Элиот также вскочил.
— Он наверняка знал, беспокоились ли его родители о нем, ваша честь.
— Поставьте вопрос соответствующим образом, — бесстрастно отозвался судья.
— Томми. — Элиот начал наступление. В его голосе появилась строгость. Он нахмурился и подался в сторону Томми, пытаясь сосредоточиться на вопросе. — Когда ты рассказал родителям, что случилось, они забеспокоились? Они казались взволнованными тем, как ты себя вел?
Томми опустил глаза, припоминая, когда родители в последний раз проявляли о нем заботу.
— Нет, — ответил он.
— Что произошло, какое событие заставило тебя рассказать им? Они говорили с тобой?
— Нет. Мы смотрели телевизор.
— Телевизор. А что вы смотрели?
«Делай ход. Скажи, Томми». Элиот читал письменное заявление Томми, он знал, что мальчик узнал Остина во время показа вечерних новостей. Я надеялся, что Элиот спросит его об этом, потому что ему это было на руку. Элиот должен был уцепиться за это. И если бы он сделал это, Томми мог рассказать о том, чего не было в его письменном свидетельстве.
— Новости, — сказал Томми. — Я увидел его, увидел Остина по телевизору. Там говорили, что были похищены другие дети. Я понял, что он и с другими обошелся так же, — заключил Томми.
«Молодец парень». Я не мог представить доказательства других преступлений Остина, но если Элиот случайно сам выдал эту информацию, что ж, это уже нельзя было исправить, правда?
Когда я повернулся к нему, Элиот смотрел на Томми, не показывая, что допустил промах.
— Но Остина не обвиняли во всех этих преступлениях, правда, Томми? Он представлял интересы обвиняемого. Так ведь сказали по телевизору?