— Однако твой Грис основательно насвинячил, — возразил главарь. — Я бы, пожалуй, взял его в уплату долга в рабы, но такие недоумки мне ни к чему. Ты тоже староват, чтобы быть рабом. Я взял бы твои книги, но мне трудно будет их продать. Ищи, где хочешь. Или мне перерезать глотку этому славному поросёнку[9]? Что скажешь, учёный старик?
И тут уж Хаген не выдержал:
— Эй, говноеды! Оставьте деда в покое. Держите три эйрира.
И бросил горсть медных монет в бородатые лица.
— Да ты… — главарь в углу подавился яростью, так стремительно всё случилось. Сидевший слева от пьяного Гриса потянулся к поясу. Хаген пригвоздил его руку к столу крюком от топора, выдернул из-под него стул. Сидевший справа оттолкнул беспамятного пьянчугу, занёс топорик — и получил стулом прямо в лоб. Стул разлетелся, но и разбойнику здоровья не прибавилось. Третий вскочил, бросился на подмогу — и взвыл: умница Варф ткнулся зубами ему в промежность и крепко сжал челюсти. Хаген поднял неудачливого игрока, а через весь зал уже мчался Торкель, выхватывая на бегу меч. Он не знал, что случилось и кто заварил кровавое пиво. Он знал одно: на его друга подняли оружие. И да будет отсечена та рука!
В назидание.
Корчмарь открыл было рот, но Хаген злобно и коротко бросил через плечо:
— Ни слова.
Потом обратился к старику:
— Пойдём отсюда, учёный муж. Помоги мне нести своё несчастное отродье.
— Ещё свидимся! — донеслось из угла.
— Свистни в буй, — посоветовал Торкель.
Они проводили старика и пьянчугу-сынка до их убогой хижины на отшибе в Северной четверти города. Помогли раздеть Гриса, уложили на тюфяк. Старик отёр скупые злые слёзы:
— Поблагодарил бы вас, да нечем. Не обессудьте.
— Хватит и слова, — уверил Торкель, — нам пора. Бывай, дедушка. Хаген, идём. Хаген?..
Сын Альвара не ответил: его взгляд приковали книги. Сваленные в углу за неимением полок. Одни — старые, подёрнутые плесенью и гнилью, другие — более свежие, пахшие чернилами и кожей. Видно было, им повезло с хозяином: ни пылинки. На верху книжного кургана Хаген заметил герб Шлоссендорфа. Шлоссендорфа, горевшего более двадцати зим назад.
На полу бедняцкого жилища валялось настоящее сокровище! Только быстро смекнул юноша, что здесь некому его продать. В городе мертвецов нет нужды в кипах исписанной кожи.
— Кто ты, старый человек? — негромко, но настойчиво спросил Хаген.
— Меня называют Альвард Учёный, сын Граса, — проронил старик.
— Это ты составил «Большой словарь поэтического языка»? Не так ли?
Дёрнулись морщины на старческом челе — будто волны древнего моря. Горький свет отразился в глазах. Альвард шагнул к столу, шатаясь под горой воспоминаний и годов, опёрся на столешницу, тяжело вздохнул и сел. Едва слышно молвил, мелко тряся головой:
— Кому теперь есть дело до поэтического языка?
— Ну, мне — есть дело, — уверил Хаген. И бросил Торкелю, нетерпеливо переминавшемуся с ноги на ногу у дверей, — ступай, встретимся уже в хольде.
Потом учёный старик недвижимо сидел за столом в тревожном безмолвии, а Хаген побежал в ближайшую лавку, купил разной снеди да пузырь можжевеловки, вернулся в хижину, развёл огонь и принялся за стряпню. Старик, видя, как суетится гость, ожил, начал помогать. Под стеной ворочался и мычал в хмельном полусне его сын. Хаген резал лук боевым ножом — и слёзы жгли глаза. Хотя лук был ему нипочём. Но — вид учёного мужа, его корявая, хромая судьба поразили юношу в самое сердце. Доводилось ему читать труды Альварда Грассона, ещё дома, под Круглой Горой. И тогда же захотелось пожать руку этому мудрецу, сведущему в разных языках и делах старины. Думалось — Альвард Учёный живёт в почёте и блеске седин при дворе какого-нибудь конунга или заседает в городском совете, или, быть может, руководит скрипторием в ином монастыре. Не мог поверить, что такому человеку приходится ютиться в нищей норе, в вековых обносках, недоедая и коченея зимой. Да ещё и тревожиться за скверное отродье, жалкого недочеловека, что был хуже многих знакомых Хагену рабов!
Боги старые и новые — за что?
— Ты плачешь, мой учёный гость? — спросил Альвард.
— Лук, — ответил Хаген.
— Ты плачешь, мой учёный гость, — повторил Альвард, — плачешь обо мне.
Потом скворчала яичница, ломился ржаной хлеб, лилась акавита. Старец говорил, юноша слушал. Знал, что должен бы заниматься вовсе не тем, но не мог бросить легендарного знатока речей рода людского и прочих речей. Слушал, как Альвард нижет слова на нить века своего, и не мог успокоиться. Какие-то корчемные псы осмелились лаять на старца седого! За что? За сто марок и три эйрира? Имели право, но…