Нет, ни о чем этом Гортензия была неспособна поведать преподобной Мадлен-Софи. Такие вещи говорят наперснице, а сосланная в глушь пансионерка не видела вокруг никого, кому можно было бы их доверить… Какое-то время она размышляла, не написать ли своей подруге Луизе де Люзиньи, но тотчас отвергла эту затею: рассудительная, мягкая, почти не обладающая воображением Луиза могла бы решить, что ее подруга сошла с ума, только и всего.
По правде говоря, только одна Фелисия Орсини, эта амазонка, обладала качествами, необходимыми настоящей наперснице. Но где сейчас Фелисия? Неизвестно даже, вернулась ли она в монастырь. Гортензия обещала себе, что напишет ей наудачу, но сделает это чуть позже…
В ожидании оказии она решилась вести дневник. Это позволит ей хоть чем-то занять вереницу будущих монотонных дней, а главное, по мере сил прояснить собственные переживания и мысли, каковые пока сумбурно роились в голове и душе…
Она завершила письмо повторением, – впрочем, не вполне идущим от души, – своего обещания быть терпимой к тем, кто ее окружает, и исповедовать по отношению к ним христианское смирение, а также пожеланиями – во много крат более искренними – здоровья и счастья своей благородной корреспондентке. Затем она слегка присыпала послание песком, суша чернила, встряхнула листок и аккуратнейшим образом сложила его элегантным прямоугольником, на котором сверху написала адрес. Потом черкнула несколько слов Луи Верне, сообщив ему о своем «счастливом прибытии», а также записочку мадам Шове, в которой благодарила перчаточницу за приятные часы общения, скрасившие их томительное путешествие, и заботы, что помогли ей совладать со столь крутым поворотом судьбы…
Покончив таким образом со своими скромными светскими обязанностями, Гортензия подумала, что настало время начать первую страницу своего будущего дневника.
Исследуя комнату матери, она тщательно осмотрела маленькое бюро секретера в надежде что-нибудь обнаружить: быть может, какой-то предмет, хранивший память о той, что сидела на этом самом месте и писала на выдвижной доске, обтянутой тонкой кожей, прихваченной золочеными стальными подковками. Но нашла лишь пучок новых перьев, чернила, песок, чтобы присыпать написанное, сургуч для печатей и небольшой запас бумаги. Затем три тетради, совершенно новые – в том смысле, что никому еще не успели послужить, хотя чуть пожелтевшая бумага свидетельствовала об их почтенном возрасте.
Она взяла, не выбирая, одну из них, раскрыла и долго разглаживала ее листы ладонью, охваченная странным чувством, от которого слезы готовы были выступить на глазах. Она думала о другой руке, такой мягкой и нежной, некогда, без сомнения, касавшейся их. Вероятно, Виктория не успела ими воспользоваться. Теперь же ее дочь доверит им свой рассказ о жизни, в которой ей пока не дано ничего предвидеть.
Ее перо истрепалось от предыдущих занятий, она взяла новое, поискала ножичек с ручкой из слоновой кости, коим очинила первое, и, не найдя его сразу, стала наугад шарить в темной глубине секретера… И вдруг почувствовала, что какая-то планка скользит под пальцами, уходя в сторону.
Заинтригованная, она нажала сильнее. Отверстие увеличилось. По ее спине побежали мурашки в предвкушении какой-то маленькой тайны, готовой выплыть наружу. Рука Гортензии скользнула внутрь тайничка и извлекла маленький, тщательно завернутый пакетик, заклеенный просто каплей воска без оттиснутой печати…
Какое-то мгновение она рассматривала находку, положив ее на раскрытую ладонь, которую не осмеливалась сжать – так легок и хрупок казался этот предмет, похожий на выпавшего из гнезда птенца. Тайничок уберег его от пыли, но бумага пожелтела и стала хрупкой. Должно быть, он провел немало времени, забытый в недрах секретера.
Сердце забилось учащенно, когда она осторожно просунула острие счастливо найденного ножичка под восковую нашлепку, оторвала ее и с тысячью предосторожностей раскрыла пакет. Он заключал в себе завернутую в маленький платок с коричневыми пятнышками засушенную розу и еще один клочок бумаги, на котором было написано:
«Франсуа подарил мне эту розу и поранился, срывая ее…»
Инициал «В» на платочке и почерк, который потом годы не сумели сделать взрослым, явно свидетельствовали об авторстве написавшей записку. Со слезами на глазах Гортензия осторожно погладила чуть дрожащим кончиком пальца увядший цветок, квадратик батиста, запачканный кровью, – эти пустяки, бывшие сокровищем той давней девочки… Еще ничего не зная о мире, окружавшем ее, и особенно о том, в котором жила ее мать, Гортензия дала себе зарок осторожно выспросить Годивеллу. Если кто-нибудь что-то и знал, то только лишь она…