– О боже, как вы прекрасны, – прошептал он. И вдруг разразился судорожными рыданиями, приведя Гортензию в полное недоумение.
– Да-а-а, вот так встреча! – проворчал маркиз де Лозарг, следовавший за сыном. – По правде говоря, Этьен, ты ведешь себя…
Но тут вмешалась мадемуазель де Комбер:
– Послушайте, Фульк, оставьте мальчика в покое! Ему и так достаточно плохо! Неужели вы думаете, что кого-то может развеселить необходимость пролежать два месяца в постели? Ему нужен покой! Теперь у него найдется довольно досуга как следует познакомиться с кузиной…
Между тем Годивелла уже взяла бразды правления в свои руки. Она покрикивала на носильщиков, подозревая, что они слишком трясут стул, и суля злейшие проклятия на их головы, если они причинят страдальцу малейшую боль. Ее бдительная суровость и несомненная, но тщательно скрываемая за нарочитой грубостью нежная привязанность к юноше воздвигли несокрушимую стену между Этьеном и его недовольным отцом. Несладко пришлось бы маркизу, вздумай он покуситься на эту преграду. С яростным блеском в глазах он ограничился извинениями, которые принес Гортензии, но она, впрочем, тотчас их отвергла:
– Больной, раненый и просто страдающий человек, дядя, имеет свои права! Уверена, что вскоре мы, Этьен и я, найдем общий язык.
Удивление от того, что его наградили титулом дяди, в чем до сих пор отказывали, немедленно погасило ярость маркиза. Он даже одарил девушку одной из своих очаровательных улыбок.
– Неужели в мое отсутствие вы решили взглянуть на людей и вещи с более благоприятной стороны… гм… Гортензия?
Уступка за уступку? Гортензия оценила ее, но остереглась признаться, что внезапный дипломатический ход был продиктован одной лишь заботой о несчастном юноше. Не хватало только, чтобы, возвратившись в отчий дом, он сделался свидетелем их стычек. Инстинктивно Гортензия почувствовала, что прямолинейность в отношениях с маркизом более неуместна, если она хочет хоть сколько-нибудь помочь Этьену.
– Предположим, что у меня действительно появилось желание войти в семью, – только и сказала она, стараясь заглушить возмущенный ропот своей совести, уличавший ее в столь откровенной лжи… Но, коль скоро волки выли повсюду вокруг Лозарга, может быть, стоило, хоть иногда, тоже повыть по-волчьи?
В течение тех нескольких дней, что провела у них Дофина де Комбер, Гортензия не видела Этьена, остававшегося у себя под двойным наблюдением наставника и Годивеллы. Но она нечасто вспоминала об этом – такой приятный оборот приняла жизнь в замке. Дофина оказалась интересной собеседницей, преисполненной очарования и живости. Весь дом наполнился звуками ее звонкого голоса, смеха и остроумных шуток, иногда язвительных, но от этого не менее притягательных. И даже дотоле мрачные трапезы благодаря гостье перестали казаться Гортензии тягостной повинностью…
Видя ее за столом справа от маркиза, особенно вечерами, в прелестном бархатном платье цвета зеленых листьев или в черном кружевном наряде, с декольте, полуприкрытым черным же прозрачным платком, под которым поблескивали оправленные в золото топазы массивного ожерелья, глядя на ее лицо, обрамленное длинными серьгами, Гортензия думала, как, в сущности, мало нужно, чтобы создать ощущение тепла и задушевного уюта. Вероятно, давно приучив маркиза уступать ее мягко выражаемым пожеланиям, Дофина без труда добилась от Годивеллы, чтобы олово канделябров стало блестеть, будто серебро, а Пьерроне набрал в окрестностях замка веток остролиста и омелы, из которых она, добавив к ним стебли сухого чертополоха, составляла оригинальные букеты для украшения стола.
– Эти дьявольские букеты, – ворчал маркиз. – До них нельзя дотронуться, не всадив занозу в палец!
– Они здесь не затем, чтобы их трогали, а для того, чтобы ими любовались. Что касается дьявола, хотелось бы вам напомнить: он жжется, а не колется. Сейчас зима, и незачем привередничать… если не располагаешь оранжереей. У вас есть дома оранжерея, Гортензия?
– Да, в замке Берни мой отец построил большую оранжерею, чтобы сделать приятное матери. Она обожала цветы, и ей всегда их было мало. Особенно роз!
– Как я ее понимаю. По существу, с вами сыграли весьма дурную шутку, вырвав из-под милого крова и ввергнув под мрачные своды этого замка, не спорю, весьма почтенного, но изобилующего лишь сквозняками, а не прекрасными вещами.
– Монастырь Сердца Иисусова, где я жила до этого, отличался столь же строгим убранством, хотя и помещался в одном из красивейших парижских особняков.