– Бросьте валять дурака, гражданин Мязин! – раздраженно крикнул Баранников.
– Нет… Это уж вы… бросьте!
– Но ведь вы же сами показали, что вылезли из окна!
– Ну, вылез… Да только не из того, какое вас интересует. Из другого. И не в то время. Не в двенадцать. В двенадцать я только влез к ней.
– К кому – к ней?
– Ну к кому? К Нинке. Разве вам Гнедич не сказал? Вы же его допрашивали. Расставшись с ним после ресторана, я сразу пошел к Нинке. Раз вы вон куда загибаете, так мне, сами понимаете, выгоднее начистоту. Это ведь алиби. Да еще какое! Вы ее спросите, она подтвердит. Не из застенчивых.
– Ну, Гелий Афанасьевич, вы же и циник! – после длительной паузы сказал Баранников.
– А что прикажете делать, – пожал плечами младший Мязин, – когда вы хотите мне пришить убийство?
– Н-да… резонно, – сказал Баранников. – Между прочим, не мешало бы вам о сыне подумать. О Никите.
Гелий откровенно засмеялся.
– Судя по всему, – сказал он, – думать о нем в самом недалеком будущем придется не мне, а вам.
– Колоритная вы, однако, личность! – почти любуясь Гелием, воскликнул Баранников.
– Мерси за комплимент, – изысканно-учтиво поклонился Гелий. – Я могу быть свободным?
– Да… пожалуйста, – как-то нехотя, почти огорченно сказал Баранников.
– Ауфвидерзеен!
Выйдя в коридор, младший Мязин закурил.
В общем-то все складывалось довольно коряво. Убийство отца. Семейные дрязги. Шалопай Никитка.
Эта коровища Нинка вчера преподнесла сюрприз: беременна! Этого только не хватало…
Карьера его в Кугуш-Кабане явно закончена. Факт.
«Ну, спасибо Афанасию Трифонычу, – раздраженно подумал Гелий. – И после смерти ухитряется пакостить… А впрочем… может быть, все к лучшему? Махну-ка я ко всем чертям из этой дыры! Мир велик, и не такой человек Гелий Мязин, чтобы вот так признать свой проигрыш… Мы еще увидим небо в алмазах!» – ухмыльнулся он и бодро зашагал по тускло освещенному коридору.
Страничка из семейной хроники
Ее было не узнать.
Куда девалась та деревянная непроницаемость, та неподвижность словно на древнем идоле грубо высеченных суровых черт лица, которые так отличали ее от всех и которые так поразили Баранникова.
Полуоткрытые губы, горящие темные глаза, прядь грязно-седых волос, выбившихся из-под черного монашеского плата…
Испуг, растерянность, человеческое, бабье страдание – во всем облике.
Она вскрикнула – и этот ее вопль был как жуткий, тоскливый крик ночной птицы в туманном мраке заболоченного леса.
– Он! – еще с порога крикнула Олимпиада. – Он порешил нашего Афанасьюшку! Он, проклята анафема! Он, и больше никто, как он!
Ее всю трясло. И до того страшно, черными уродливыми сучьями зимнего дуба простирались вверх и в стороны ее могучие руки, до того исступленны, дики были угловатые, резкие движения ее огромного костлявого тела, что Виктору на какое-то время даже не по себе сделалось. Он отшатнулся даже, привстав, с нескрываемым изумлением разглядывая эту странную женщину.
– Сядьте, Олимпиада Трифоновна, – сказал он наконец. – Сядьте, успокойтесь. Вы, кажется, имеете подозрение на кого-то?
– Пошто подозренье! – крикнула старуха. – Не подозренье, а прямо тебе все как на картах разложу… Пиши только!
– Так вы, – Баранников впился глазами в Олимпиаду, – вы знаете, кто убил?
– Но? – Олимпиада смело встретила его взгляд. – Кто убил! Илья убил-от. Так и пиши: Илья.
– Позвольте, позвольте… Мало сказать – убил, надо еще иметь доказательства.
– Злато! Злато! – воскликнула старуха. – Злато, соблазн диавольский, богомерзкий! Тайник-от был у него. Царски лобанчики золоты замурованы в ём…
– Какие лобанчики? Какой тайник?
Виктор ничего не понимал. Эта зловещая баба с ее нелепой полумонашеской внешностью, с ее архаичными словесными завитушками производила на него впечатление какого-то чудом ожившего ископаемого.
– Про какое золото вы говорите?
– Дак про како́? Про то про са́мо, что еще в осьмнадцатом годе в доме, в печи, замуровал…
Что-то начинало проясняться. Туманный огонек смысла забрезжил в темных Олимпиадиных словесах.
– Так давайте же, рассказывайте, – сказал Виктор.
– Как Совецка власть стала, папенька наш третий годок уж как померши были. Маменька же, бог ей судья, тогда Ибрагимку Мухаметжанова, приказчика, до себя допустили. И было у них с дяденькой Ильей Николаичем ужасное борение, как дяденька Ибрагимку не желали признавать ни вот на столечко… И даже у них до рук, случалось, доходило. Однако, дело един дяденька вершили и все капиталы, всё как есть – на ихних руках было.