Сверху спустились и стали не спеша – спешить было не для чего – вынимать из машины носилки бесполезные врачи.
С минуты на минуту должны были подъехать милицейские работники для производства необходимых в таких случаях формальностей.
– Это – обыск… – негромко, как бы отмечая очевидное, проговорил Костя. – Обыск его доконал. Он и так был придавлен сознанием своей непоправимой вины, а тут еще ему дали понять, что его рассматривают как грабителя и…
– Чушь! Чепуха! – взвился Баранников, делавший как раз в этот момент затяжку и задохнувшийся дымом. – Не было у него обыска! Как только криминалисты доставили остатки картины – я сейчас же обыск отменил! Ты, может быть, считаешь, что я дубовое бревно? Да ты, я вижу, меня совсем не знаешь, хотя мы и отсидели с тобой в одной аудитории пять лет! Ей-богу, мне по-настоящему обидно!
– Извини, я не знал… – сказал Костя смущенно. – Но все-таки мы что-то не так сделали… Когда он утром упал на колени и стал просить возмездия…
– Что же я должен был делать? – вскричал Баранников. Что-то слишком уж нервно воспринимал он Костю. Похоже, внутри себя он был далеко не так уверен в своей правоте и безгрешности, как старался изобразить это наружно. – Что же мне надо было с ним сделать? Посадить его в тюрьму? А что написать в постановлении? «По просьбе арестованного»? Да? Я его утешил, как мог… Может быть, недостаточно убедительно, не почувствовал, на какой он грани, на что может решиться… Но мне тогда было не до того, чтобы вникать в эти посторонние делу тонкости психологии… И я не знаю, кто на моем месте стал бы вникать, нашел в такой момент для этого и время, и внимание… Что мы не так сделали? Подтолкнули его? Нет! Способствовали? Чем? Это совесть человека так распорядилась, такой он вынес самому себе приговор! Редкостной, взыскательной совести был человек! Сказать откровенно, я это только вот сейчас до конца осознал. И мне его очень жаль! Жаль, что такая душа ушла от нас. Таких мало…
Из дома слышались топотня ног, голоса, беспрерывный скрип лестницы.
Хозяин, накинувший ватную телогрейку поверх белой исподней рубахи, растерянно-обалделый, стоя с другими жильцами во дворе, снова и снова рассказывал, как часу в шестом вечера, когда он пришел с работы и мылся из рукомойника, готовясь обедать, хлебать щи, к нему спустился Евгений Алексеич и отдал за квартиру деньги, хотя был еще не срок, оставалось еще четыре дня. И он эти деньги взял, малость удивившись, чего это жилец торопится, но, в общем, не придав этому значения. А оно-то было вон что!..
Нестерпимо светя фарами, подъехал милицейский ГАЗ с прутиком радиоантенны над брезентовой крышей.
Открылась дверца, на землю выпрыгнули темные фигуры, оправляя на себе пояса, форменные фуражки.
– Ага, вот хорошо, Ерыкалов здесь, Мрыхин… Я их возьму, тут и без них справятся… – сказал Баранников, вглядевшись в приехавших. – Ладно, Костя, погрустим потом, а сейчас надо работать. Золото-то сперли, старика надо задержать! Ты, конечно, птица вольная, тебе бы, я знаю, поспать… Но, может, с нами поедешь, за компанию? Да? Ну, отлично! Домой только заскочим на секунду, я Валета возьму – пускай хоть лапы промнет…
День третий
Ладья Ильи Мязина
1
Колоколообразный динамик на пристани прогремел над рекой «Последние известия» и, гулко щелкнув, умолк.
Городок спал.
Это в далекой Москве еще вечер не отшумел, а в Кугуш-Кабане время перевалило за полночь.
Темнота была и тишина.
Лишь быстрая речка Кугуша шелестела, позванивала, всплескивала на перекатах.
В этом месте она разливалась привольно. Тут два ручья втекали в нее – Чикорак и Тюлюбей, и на обширном лоне воды стоял небольшой остров, где в чаще раскидистых берез хоронился древний, рубленный из могучих бревен храм.
В сумраке ночи плыла к острову черная смоленая лодка. Тяжкий, непосильный груз влекло утлое суденышко: бесполезную, скучную и злобную жизнь человека. Его обветшавшую плоть, мятущийся мелкий разум и жестяную закопченную банку, на которой, не будь она так заржавлена и закопчена, можно было бы прочесть: «Чайная торговля Перлов и К°».
Илью Мязина влекла черная ладья.
Легкий водяной следок за кормой чертил последние аршины его длинного житейского пути.
Этот берег маячил близко.
2
А тот был далеко.
Тот, где промелькнуло детство златое, от которого в памяти – чудно сказать! – не что-нибудь осталось, не материно лобзанье, не тихая колыбельная песня, а только лишь алая рубашонка да плисовые порточки – обнова, надетая однажды в праздник, на ильин день.