– Чертова баба! – сказал Максим Петрович, кладя трубку. – Комната ей не нравится, видишь ли… Туалет рядом, много, говорит, ходят мимо, слышно, как за стеной воду сливают. Я, говорит, тут не по своей воле, вы меня сюда привезли, вы и обязаны устроить со всеми удобствами! Ты подумай, есть у нее что-нибудь в голове, а? Не по своей воле! А мы-то из-за кого, по чьей воле здесь, дуреха несчастная!..
– Что же вы намерены делать? – опросил Костя с закравшейся тоской, зная, что Извалова не отстанет. – Просить директора гостиницы?
– Еще чего! – возмущенно ответил Максим Петрович.
– Но она станет опять звонить. Чего доброго, сама явится… Гостиница-то вон, в окно видать…
– Пускай. А мы сейчас уйдем. Тебе в прокуратуру надо, а я погуляю… Марье Федоровне телеграмму отобью, чтобы не беспокоилась. И, кстати, по дороге ты мне дом покажешь, где это все случилось. Интересно все-таки взглянуть…
На покинутой усадьбе
1
Максиму Петровичу все было любопытно в этом городке – и уцелевшие еще на многих улицах дощатые тротуары, и обилие бревенчатых домов со старинными, хитро, затейливо вырезанными деревянными кружевами подзоров, наличников, карнизов, и чокающий, какой-то словно вопрошающий говорок местных жителей. Он шел, беспрестанно замедляя шаг, останавливаясь, расспрашивая Костю о том о сем. На здоровье Максим Петрович последнее время не жаловался, неожиданная прогулка из благословенных Подлипок через всю Россию в далекий Кугуш-Кабан встряхнула и развлекла его, настроение было отличное.
Запутанное и вздорное дело с проходимцем и жуликом Леснянским-Мухаметжановым… или как там его, закончено успешно, и это тоже радовало. Какие-нибудь еще два-три дня для выполнения всяческих формальностей с найденными в засаленной подушке деньгами, с передачей Изваловой похищенных у нее девяти тысяч – и можно возвращаться домой. И снова поплывут под самолетом похожие на снежную пустыню облака, в разрывах засинеют родные перелески, пыльным золотом сверкнут заколосившиеся хлеба черноземных полей, и он, Максим Петрович, ступит на порог своего чистенького уютного домика, услышит знакомую-перезнакомую ласковую воркотню милейшей Марьи Федоровны, с удовольствием войдет в привычную колею служебных и домашних дел.
Настроение еще улучшилось после того, как в магазине «Оптика» Максим Петрович приобрел нужные ему очки в великолепной золотой, «академической», как он выразился, оправе,
– Ведь это что! – как младенец радовался он, разглядывая покупку. – Год цельный искал эти самые плюс четыре! В области все аптеки обегал, в Москве заказывал – нету и нету… А тут, в Кугуш-Кабане, – пожалуйста, будьте любезны!
Он примеривал франтовские очки, глядясь, словно в зеркало, в стекло магазинной витрины, где среди живописно раскиданных оправ и очковых футляров покоился надменно взирающий на мир огромный, величиною с чайное блюдце, рекламный муляж человеческого глаза.
– Да, слушай, – вспомнил Максим Петрович, – как же все-таки получается? По словам Извалихи, у этого ее… так сказать, супруга, один-то глаз – стеклянный, а выходит, что оба свои…
– А я вам разве не показывал? – Костя вынул из кармана завернутый в бумажку стеклянный глаз. – Вот, любуйтесь. Он его обронил нечаянно, а я подобрал. Эта штучка, собственно, его и выдала…
– Ну, хитрец! – восхищенно сказал Максим Петрович. – Этакую особую примету себе придумал: ищите, мол, человека со вставным глазом! С фантазией был парень!.. Представляешь, как он перед Изваловой этим своим глазом играл? Вот, мол, милочка, запасной, на всякий случай… Но она-то? Как же она-то на такой дешевый трюк попалась?
– Страсть ослепила, – засмеялся Костя.
Максим Петрович только плюнул.
2
Тянул прохладный ровный ветер, жалобно поскрипывал неподвижными лопастями ветряк. Старый сад стоял молчаливо. Тихонько, таинственно перешептывались прозрачные верхушки молоденьких яблонь. Шелестели раскиданные по примятой, вытоптанной траве обрывки каких-то газет, журналов, листы книг, растерзанных, погибших при пожаре.
Всего лишь несколько дней жила усадьба без хозяина, а запустение уже виднелось во всем; на садовой дорожке валялись бумажные обрывки и старый, с порыжевшим голенищем сапог, опрокинутая кадка уже рассохлась; на солнце мерцали ниточки паутины, откуда-то вдруг налипшие на деревья…
Но что особенно подчеркивало сиротство усадьбы, ее безнадежное запустение – это тяжелая, неуклюжая громадина полуразваленной русской печи и в бездеятельности, в неподвижности своей ставший чем-то вроде огородного пугала ветряк.