— А что взяли-то, Леха? — допытывался Фиксатый.
— Да наркоту.
— Иди ты. И много?
— Ого! — Леха пытался приподняться и не мог. — Две сумки.
— Где же они? — Фиксатый настороженно вглядывался в Лехино лицо, пытаясь понять, врет он или правду говорит. Но Леха уже очухался.
— Тебе-то что?
Леха приподнялся и, спотыкаясь, побрел к дверям. Оглушительно гремела музыка, и хриплый голос старательно выводил:
Леха махнул рукой.
— Черт с ними, убьют так убьют. Все равно жизни нет…
В ту же ночь цыгане узнали, кто взял наркоту и кто пришил Пернатого. Больше Леха и шага не мог ступить без постороннего глаза. А о том, кто из своих продал место и время встречи «товара», был разговор особый. Утром собрался крис.
— Вот что, ромалэ, — сказал брат Пернатого, — с травой вы сами разбирайтесь, а жизни Лехи и Костолома — мои. И вы не сомневайтесь, я сделаю то, что надо.
— Кто ж тебе не верит? — сказали ему. — Сделаешь что полагается. Но сначала надо узнать, где трава. И потом, гниль среди нас завелась — это проблема.
— Какая же в этом проблема? — ответил брат Пернатого. — Леха на бегах играет. И кое-кто из цыган там ошивается. Здесь концы надо искать. Возьму и это на себя.
— Ладно, давай, — сказали ему. — Верим тебе. Не торопись только.
— Тут вот еще что, — вступил в разговор старый цыган Филин, — к Седому ниточка должна привести. Не иначе как у него «товар». Не доверит он его никому. Последите за Лехой, раньше времени не убивайте. И дело это от Мити в стороне держите.
— Почему, Филин? — спросили цыгане.
— Нипочем не отдаст он Седого, чую. Это его последняя сцепка с жизнью. Хоть и мучает его Седой, и ищет Митя выхода из всего этого, но головы Седого нам не отдаст.
— На крис его поставим, — зашумели цыгане.
— Не ром он, что с него взять?
— Среди нас, значит, по нашим законам и отвечать должен, — сказал Филин.
Воцарилось молчание. Вошел Митя.
— Не нашел я общего языка с Седым, ромалэ, — сказал Митя. — Судите меня!
Филин подошел и положил правую руку на плечо Мити.
— Ты подчинишься решению криса? — спросил он.
— Да, — ответил Митя, — я приму все, что вы решите. Иной доли нет для меня.
— Шукар[30], — сказал Филин. — Сегодня в полдень приедет барон, и мы соберемся.
Неожиданно вмешался Тари.
— Нет, ромалэ, нет, — закричал он, — вы не можете его судить по нашим законам. Этого никогда не было.
— Молчи, — ответил Филин, — ты сделаешь то, что тебе велят.
И крис собрался…
Это был необычный крис. В полном молчании сидели и стояли цыгане, понимавшие, что сегодня решится очень многое, от чего, может быть, зависят и их жизни. Ждали, что скажет барон. И это тоже было необычным: здесь, среди рома, волею обстоятельств выброшенных в город и ставших на путь противостояния закону, казалось бы, не должны были распространяться таборные законы. Но в силу привычки — многие находившиеся здесь цыгане были выходцами из табора именно этого барона, может, из-за того, что не успели они еще пообвыкнуть в городе — крис все еще продолжал оставаться для здешних рома высшим судом. Конечно, еще лет десять тому назад, если бы они надумали уйти из табора, с ними бы просто расправились, но сейчас многое изменилось и уход от своих уже на карался так сурово. Хотя и относились к ним в таборе как к отщепенцам. Тем не менее барон приехал сюда, чтобы навести порядок. Он надеялся на то, что не криминальный, а таборный закон будет главенствовать над городскими цыганами. Да и вопросы, которые предстояло решить, касались жизни и смерти. Погибли цыгане. Во главе клана стоял чужак (ему барон доверял), и надо было все поставить на свои места. Отстранить чужака или даже убрать, если он не хочет идти до конца с ними, и поставить на его место другого. Криминальные дела барона не касались, за это они ответят сами. Но у этих городских осталась родня в таборе, и перед ней придется отвечать, как и положено по цыганским законам.
— Вот что, Митя, — барон обратился к нему без привычного «морэ», и это настораживало, — ты бы решился на что-то. Нельзя же болтаться между двух костров… — Он не успел закончить, как Митя прервал его, что тоже поразило всех:
— А ты бы предал друга, дадо?
— Сейчас не об этом речь, Митя, — ответил барон, — цыгане умерли, и надо заплатить за их жизни. Человек, которого ты защищаешь, виновен в их смерти.