Была поздняя осень. Яркое пестроцветье полыхало за окном. Сад переливался всеми цветами радуги. Митя и старая цыганка сидели за столом и наслаждались чаепитием. Движения старухи были неторопливыми, как будто она исполняла какой-то чрезвычайно важный для нее ритуал. Она прихлебывала чай из большой, расписанной цветами чашки и искоса поглядывала на Митю.
— Ты отогрелся, Митя? — неожиданно спросила она.
Не ожидая такого вопроса, Митя вздрогнул. А старуха продолжала:
— Я тебя сегодня во сне видела. Идешь ко мне навстречу и руки протягиваешь, словно о помощи просишь. И солнце, яркое солнце в небе, вокруг все залито лучами света. Это хороший знак, Митя. Душа твоя отогревается и к свету тянется, словно цветок. Значит, страдания позади и, кроме радости, ничего не будет.
— Какая уж там радость, пхури? — горько усмехнулся Митя.
— А ты не смейся, драго[31], не смейся. Я правду говорю. Какая мне корысть говорить другое? Люди от корысти лгут, а мне это ни к чему. Я свой век прожила, и мне ничего уже не надо. Только прошлое душу терзает, но я от него отстраняюсь. Воз моей жизни, что я всегда тащила, слишком тяжелый, и мне уже не под силу. Вот я и пытаюсь скинуть с него поклажу. Не всегда это получается. Люди от прошлого болеют и часто стараются убежать от него. Но Дэвла — великий бог цыганский — никому не дает ускользнуть от его руки. Что сделал в жизни, за то и отвечай. Ты ведь тоже знаешь об этом?
— Я никому не причинил зла, — глухо проговорил Митя, — только платил за зло.
— Поэтому и страдаешь, надо было прощать.
— Человек не всегда властен над собой, — покачал головой Митя, — иногда на него находит такое, о чем он потом жалеет. Я не хотел их убивать… Никого я не хотел убивать, меня вынудили это сделать…
— Слепая лошадь может много беды натворить, — усмехнулась старуха. — И обязательно в пропасть свалится, если рядом с ней никого не будет.
— Все мы — одинокие волки, пхури, — не согласился Митя. — Когда я понял это, то перестал жалеть о чем-то.
— Но ты же пошел за Ружей. Значит, боишься одиночества?
— Тепла захотелось, — коротко ответил Митя.
Вошла Ружа с Рубинтой на руках.
— Чай пьете? — Она бросила быстрый взгляд на обоих, сразу ощутив значимость их разговора. — Не помешаю?
— Присаживайся, — предложила старуха.
Ружа положила Рубинту на диван, затем присела к столу и налила себе чаю. Девочка лежала молча, но было видно, что она прислушивается к разговору.
— Помню, — начала старуха, — было это давно, молодой я еще была, и жили мы в таборе. Свои законы, своя жизнь. Да что говорить, Ружа знает, да и ты, Митя, может, что слышал об этом? И вышла у нас одна история, которая и меня затронула. Брат мой, ему в ту пору лет двадцать пять было, закоренный был ром, уважали его цыгане и даже побаивались. Горячий! Чуть что не по нем, сразу за нож хватался. Лошадей он как-то пригнал. Известное дело, украл, цыганская работа. Барон был недоволен этим, потому что не велел поблизости лошадей трогать, мужиков баламутить. Брату бы смолчать, а он вспылил. Эко дело! Против барона-то разве можно? Прав ты или неправ, но власть есть власть особенно в таборе. Собрали старики крис и повелели брату моему в пояс барону поклониться и прощения у него просить. Не хотели изгонять парня, любили его но против закона кто пойдет? А брат ни в какую. Распалился, кричит: «Что нам мужики, что мы с ними не совладаем, что ли?» Будто разумом тронулся. Его уговаривают, повинись, морэ, и дело закроется, а он нет! Тогда барон и говорит ему: «Спорить с тобой я не буду, потому что ты против закона пошел. И не мне ты должен поклониться, а всему табору, показав этим что гордыню смирил и будешь в ладу со всеми жить. Или уходи от нас!» Брат не повинился и ушел. А через неделю прознали мы, что поймали его мужики и казнили своим судом. Лютой смерти предали. Такое часто бывало, особенно за лошадей краденых. Остервенели цыгане и сожгли село, а потом бежали, да только недалеко ушли. Посекли их мужики. Только я и уцелела. И стала им мстить. В лесу скрывалась, подстерегая тех, кто убил брата и цыган, и из ружья кончала с ними. Охотились за мной, словно за диким зверем. И однажды не убереглась я. Попалась к ним в лапы. Привели меня в избу и заперли. И стали совещаться, что со мной делать. В той же избе орут, кричат, а мне все слышно. «Сжечь ее живой, гадюку, — кричит один. — Уничтожить». «Повесить!» — вторит ему другой. А все это безразлично. Одна я на всем белом свете осталась и жить не хотела. К смерти приготовилась. Кричали они, ругались, да так ни к чему и не пришли, решили до утра повременить: то ли ждали кого-то, то ли просто устали от ругани? А надо вам сказать, что я тогда красавицей была такой что на меня не только цыгане заглядывались, но и гаджё. Вот сижу я в той избе, в подвале, и думаю: «Дэвла всемогущий, пошли мне смерть мгновенную, избавь меня от мучений!» Очень я боялась, что мучить меня будут. А смерть — что? Краткий миг — и все: ни боли, ни страха, одна темнота.