Настала ночь. Шарю я вокруг, думаю: может, найду что-нибудь подходящее, нож какой-нибудь случайно подвернется, чтобы с собой покончить. И вдруг слышу наверху, надо мной, скрип какой-то. Вроде бы половицы скрипят. Ходит кто-то. А потом — свет фонарика и лицо незнакомое. Молодой парень открывает дверь и вниз заглядывает. И тихо так говорит, шепотом: «Вылезай живо, да не шуми, а то нам с тобой конец будет!» Кинулась я к дверям, он помог мне. Выбралась наружу, и убежали мы с ним оттуда. Спас он меня от лютой смерти, и стала я его женщиной. Первый раз в жизни видела, а за жизнь телом своим отблагодарила. Не бывает этого у цыганок, а я совершила такое. И полюбила я этого гаджё, да недолгой радость моя была. Убили его мужики, нашли и убили, а я опять смерти чудом избежала. А потом в город уехала. И вот уже много лет в городе живу, а того парня, который меня от смерти спас, до сих пор забыть не в силах. Много раз приходил он ко мне во сне и все жаловался: «Мало мы с тобой любили друг друга, и жил я мало, но никогда не был так счастлив как тогда, с тобой». А я его, мертвого, слушала и не перебивала, знала, что обязана ему многим: и жизнью своей обязана, и радостью, что с ним испытала.
Митя и Ружа слушали старуху не перебивая и смотрели на нее так, словно увидели впервые. И Рубинта слушала рассказ старухи. И вдруг тихо сказала:
— Крест на тебе, пхури, но крест счастливый. Много добра ты принесешь людям, потому что сама добро узнала.
— Кровь на моих руках, — покачала головой старуха. — Мстила я и убивала. Как от крови отмыться? Цепочка безумия тянется бесконечно. Тебе причинили зло, ты за это другим зло причиняешь, и так тянется эта нить. Куда бежать от себя? Вот ты, Митя, сказал, что все — волки, а ведь животные не убивают, когда они сыты. Только человек способен на такое. Это его крест, человека.
Старуха вздохнула, словно подвела черту под чем-то, и в этот момент заговорила Ружа.
— Не хотела я говорить, Митя, но цыгане побывали в баре, в том баре, где Седой когда-то резню начал. Искали рома блатных и узнали, что девушку, которую ты знал, кажется, ее Алиной звали, блатные прикончили.
Митя вскочил:
— Не может быть?!
— Это правда, Митя, — повторила Ружа.
— Иди, Митя, и покарай их, — сказала Рубинта, — и больше никого не убивай. Но этих покарай, потому что белолицая ни в чем не была виновна.
И Митя ушел, а старуха долго смотрела вдаль, словно там были видны Митины следы…
Осенний город казался вымершим, словно его покинули все жители. И только осень господствовала в нем, облекая в желто-красный наряд все вокруг. По стенам домов тихо скользили листья. Холодный ветер раскидывал их по сторонам, на время успокаивался и снова принимался за свою работу.
На пустынном сквере не было ни души, только моросящий дождь продолжал свою тоскливую заунывную песню. Наконец и он успокоился, и тогда ветер с удвоенной энергией взялся за дело, откидывая на мостовую одинокие, не успевшие схватиться за ветку листья. И среди всего этого цветного бала важно шествовала ворона. Она подпрыгивала на одной ноге и смешно ковыляла (Митя даже рассмеялся). Ворона была похожа на уставшего старого человека, а ее черный с отливом передник на груди напоминал парадный фрак. Казалось, ворона совершает праздничный выезд. А для нее это была обычная будничная работа. В поисках пищи птица пристально оглядывала все вокруг, пока ее внимание не привлек случайно брошенный кем-то кусок колбасы. Ворона быстро схватила его и, отлетев на небольшое расстояние, туда, где в куче были собраны опавшие листья, принялась неторопливо зарывать свою добычу. Она делала это тщательно и любовно. Закончив, ворона немного отбежала, оглядела листья, под которыми спрятала колбасу, и осталась недовольна. Снова выхватила свою добычу и перенесла ее в другое место, где, по ее разумению, было надежней. Там она проделала все заново. И — почувствовала себя удовлетворенной. Только теперь ворона взлетела на ближайшее дерево, гордо огляделась вокруг и громко каркнула, возвещая о своем триумфе.