А тот и придумал:
- Вези меня домой на себе.
Кока стал отнекиваться:
- Лучше другое что. Не могу. Тяжелый ты очень.
- Пять пудов, вчерась вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну, не хочешь, не вези.
И пошел. Догнал его Кока.
- Валяй, садись! Один чорт!
Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый!
- С похмелья тяжело. Боюсь - умру!
- Как хочешь тогда. Прощай.
Повез Кока. И верно - умер. Половины парка Екатерингофского не протащил.
Славушка пришел домой и рассказывает:
- Коку "Митькою звали"! Калева задал - подох!
Не верили сначала. После оказалось верно.
- Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! - укорял Ломтев.
- Иттить не хотелось, а извозчиков нету, - спокойно говорил Славушка. - Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.
- Так ты его и бросил?
- А что же мне его солить, что ли?
А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.
Прежний его содержатель, Кулясов, с поселения бежал, на куклима жил. К нему и ушел Славушка.
Пришел как-то вечером, объявил:
- Счастливо оставаться, Константин Мироныч.
- Куда? - встрепенулся Ломтев.
- На новую фатеру, - улыбнулся Славушка.
Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.
Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.
- К Андрияшке? - тихо, сквозь зубы.
- К ему, - кивнул Славушка.
- Тэ-эк.
Ломтев прищурился от дыма.
- К первому мужу, значит?
Улыбнулся нехорошо.
А Славушка ответил спокойно:
- К человеку к хорошему.
- А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
- И спал - добавь, - перебил Славушка.
- Спал не задарма, - повысил голос Ломтев. - Чем ты обижен был когда? Чего хотел - имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона отъелся-то у меня!
- Откормил - это верно, - сказал Славушка. - Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
Подал руку Ломтеву:
- Ну, всех благ.
Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.
Сказал с раздражением:
- Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.
- Не надо мне твоих денег.
Ломтев опять швырнул книжку.
- Чего - не надо? По правилу - твои. Имеешь получить.
Славушка взял книжку, спрятал в карман.
- Прощай, - сказал тихо и пошел к двери.
- Так и пошел? - крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
Славушка не оглянулся.
--------------
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучается, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом не моргнет.
Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
Человечины, правда, не ели - не было в этом надобности, - ну, а жестокость первым делом считалась.
Все хорошее - позор, все бесстыдное - шик.
Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
- Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь - пропадешь. Стыда никакого не существует - все это плешь. Надо во всем быть шуллером - играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой - всякий тебе в морду плюнуть может. И утрешься и словечка не скажешь - потому талия тебе не дозволяет.
Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали - Костя успел ухрять.
Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.
В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.
Свое место на нарах имел.
Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.
Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее - все честь-честью.
Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.
Мода такая. А не следовать моде - не иметь веса в глазах товарищей.
Модничали до смешного.
Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо". Во всей части их курить начинают.
Волынка, если не тех купят.
- Ты чего мне барахла принес? Жри сам! - кричит, бывало, деловой надзирателю.
- Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
- Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего, без мяса, без сосисок. Просто - пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом - в тарелки посетителей.
- Ага! Пюре!
И, заметает. И без ошибки - вор!
Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.
Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
А надежда не гаснет.
- Год разменяю - пустяки останется! - мечтает вслух какой-нибудь делаш.
А пустяки - год с лишним.
Так играли. Мечтали о жизни.
А жизнь проходила. Разменивались года.
"Год разменяю!" - страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни - жизнь проходила тоже.
Война. Всех под винтовку.
Кто-то воевал. Миллионы воевали.
А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы, модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
И вдруг, освободили!
Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
И незнакомый, пугающий шум-пение.
В тюрьме - пение!
Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.
Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами - не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
- Именем восставшего народа, выходи!
И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось, упадут.
И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз от радости и от стыда.