Что его удивило, так это розовые духи. Зачем они Алатриону? Он жил затворником, один. Никто никогда не видел, чтобы его посещали женщины.
Или всё же…
Аретей знал о ходивших разговорах, будто кто-то из пациентов врача-затворника слышал в его доме женский голос.
— Вот, бывает же, — озадаченно сказал Алатрион, — то месяцами нет ни писем, ни новостей, а тут, словно скачки на колесницах начались.
Он так и сидел словно не в своей тарелке. Аретей заметил, что пальцы Алатриона мелко дрожат, будто свиток жжёт и держать его по меньшей мере неприятно. Хозяин прикусил губу, глаза его странно бегали.
Гость понял, что хозяину не терпится остаться одному и дочитать письмо без посторонних. Аретей поспешил откланяться.
Алатрион из вежливости пробормотал нечто невнятное, навроде: «как жаль, что ты, наконец-то, уходишь», но было видно — он очень рад тому, что гость оказался таким проницательным и тактичным.
— В общем, если встретишь пациентов, подходящих под эти условия — смело назначай им кровопускания, — сказал он на прощание, — а ещё лучше, позови меня.
Заинтригованный Аретей кивнул, уже с трудом припоминая, о каких условиях вообще речь.
Проходя вместе с горбуном к двери, он обернулся к провожавшему хозяину и успел уловить какое-то движение за его спиной, в глубине дома.
Просто причудливая игра теней.
Алатрион вернулся в кресло и развернул письмо.
Наступил вечер. Опускаясь за горизонт, солнце позолотило мрамор театра Цезаря.
Лунный серп загорелся на небе. Жители Антиохии готовились ко сну, завершали неотложные дела. Наступило время поэтов и мечтателей, тех, кому не хватало дневного времени. Тех, кто отказывался от сна и продолжал размышлять о несбыточном.
В таблинии на столе Алатриона горело два светильника, оба слева от хозяина. Один изящный, новый, из позолоченной бронзы в виде морской раковины. Другой старый, закопчённый от времени, простая медная плошка, без лишних украшательств.
Таблиний — кабинет хозяина дома.
В свете двух огоньков врач что-то писал, то и дело поглядывая на разложенные по столу свитки. А там было немало любопытного. Книги греческие, римские, египетские. Здесь даже имелась пара вавилонских клинописных табличек. Любой из коллег бы дар речи потерял, расскажи им Алатрион, чего там написано. Да они бы челюсти на пол уронили, от одного только осознания того, что их коллега умеет читать эти письмена.
Алатрион заглядывал попеременно в пару свитков, и делал пометки в своём папирусе. Временами посматривал на глиняную табличку. Помимо рядов мелких клиньев на ней имелся рисунок. Довольно грубый, но в нём всё же угадывалась женщина. За спиной у неё развевался плащ. А может крылья.
— Я тоже хочу почувствовать сейчас удивительную лёгкость в голове, — раздался за его спиной женский голос, — такую, о которой ты сегодня вещал своему приятелю.
— Гермиона, — ответил Алатрион, не оборачиваясь, — сколько раз я тебе говорил — не вздумай появляться перед моими гостями.
Женщина недовольно фыркнула. Алатрион всё же отвлёкся от своего папируса и посмотрел на неё.
Голая. Стоит, подбоченясь, в руке держит кубок. Интересно, который за этот вечер?
Она прошла к ложу, показно и наигранно покачивая бёдрами, как малоопытная, но истовая в служении иеродула, уверенная, будто так соблазнительнее, а значит угоднее богине.
Иеродула — храмовая проститутка.
А по сути, ведь что? Вывезли деревенскую девку в большой город, но деревню из неё так и не вывели.
— Что, теперь я не могу даже в сад выйти погулять? — обиженно спросила женщина.
— Можешь, но, когда в доме нет посторонних.
В его голосе звучало нескрываемое раздражение.
Он вернулся к работе, и перестал обращать на женщину внимание. Та разлеглась на клинэ на животе, поболтала ногами, потом повернулась на бок, отпила из кубка.
Алатрион на неё не смотрел.
— Публий, мне скучно.
Он резко повернулся к ней.
— Гермиона, я ведь предупреждал, будешь звать меня так — вырву язык.
Поджала губки. Надулась. От уголка её рта к подбородку сбегала тонкая красная полоска.
— Перед кем называть? Перед Ликимнием? Я никуда не выхожу.
— А что до «скучно»… — он встал, подошёл к стеллажу и взял в руки свиток, протянул ей — вот, почитай.
— Что это?
— Овидий. Любовные элегии. Он тоже, кстати, Публий.
Фыркнула. Едва Алатрион вернулся к столу, отбросила свиток в сторону. Вновь отпила из кубка. Покачала его в руке.