Как только Курск закончил, Орёл практически сразу провалился в забытьё. Не потому, что речь их главы подействовала на него усыпляюще, просто он, наконец-то был хотя бы немного успокоен, расслаблен и даже обрадован тем, что неизвестность отступала, а вокруг него были всё-таки не чужие ему олицетворения.
Середина ноября 1570 года, г. Чугуев.
На следующий день после полудня на горизонте показались укрепления. Это был небольшой городок со старой крепостью, внешне казавшийся малопригодным для жилья. Кое-где в поле зрения путников попадали старые полуразвалившиеся мазанки на окраинах, сложенные из хлипкой от старости и влаги глины, и даже сгоревшие остовы, а немощёные улицы посада напоминали степные дороги, тронутые распутицей. Но, в отличии от них, где по обе стороны тянулись просторы, в городе сырость и слякоть окружила путников практически со всех сторон.
Большинство хат всё же были довольно ухоженными и обжитыми, и у крепостного вала город уже не казался столь унылым, как ранее. Кое-где по улицам сновал люд, вдалеке слышалось ржание лошадей — несмотря на старость и запустение, в городе еще теплилась жизнь, и это немного приободрило Ваню и его спутников.
Как гласил царский указ, до строительства южной оборонной черты, их опорным пунктом должна стать эта Чугуевская крепость, и потому Курск направился внутрь неё, ведя за собой всех остальных. Там их уже ждал воеводский дом, представляющий собой небольшое двухэтажное строение, в котором первый этаж был сложен из кирпича, а второй был похож на мазанки, из которых состоял и сам город. В нём-то и остановились уставшие с дороги путники, предварительно поставив лошадей в прилегающую к дому с внутреннего двора конюшню.
Этим же вечером, отдохнув и более-менее приведя себя в порядок, все пятеро собрались в большой комнате на первом этаже. Скорее всего она предназначалась для различных собраний или обсуждений чего-либо, но по старости мебели и общей обшарпанности было видно, что как нужно она не использовалась уже давно. Тем не менее, это нисколько не мешало Курску и его товарищам — после стольких дней дороги и она казалась прекрасными каменными палатами, оставленными далеко в Москве.
— Вот мне всё было интересно, — начал разговор Курск, когда все, кроме Вани, были уже немного пьяны, — почему ты просто так всё бросил и пошёл с нами? — Севрюк явно обращался к Воронежу.
— Да потому что он привык оставлять близких в беде, неужели не ясно? — Насуропился Елец, то и дело бросая злобный взгляд на брата.
— Хе-ей, братюнь, да ты и сам знаешь, что это неправда. Я ж о тебе всегда больше всего пёкся, хотя ты, правда, это вряд ли замечал, потому и не ценил никогда. — То ли брюнет всегда так разговаривал, то ли уже успел изрядно захмелеть, но его голос был весёлым даже при обсуждении столь серьёзных вещей. — А ушёл я потому, что с самого начала не хотел оставаться с Тумой надолго. Не поймите меня неправильно, он, конечно, хорошее олицетворение, и вверенных ему судьбой людей ни за что не продаст, а наоборот — защитит любой ценой. Оно и понятно: в наше неспокойное время в степи каждая жизнь на счету, все важны. Всё дело в его характере… — Вадим залпом осушил пол-чашки. — Так, ладно, братва, начну издалека. Всем слушать! А ты, — обратился он непосредственно к Ельцу, — фыркай поменьше, пожалуйста.
— Да как ты… — Если бы не сидевший рядом с Валерием Морша, тот бы, наверное, со злости запустил бы что-то в столь раздражавшего его брата, но, благодаря мокшанину, всё обошлось.
— В общем, когда батя наш отправился к праотцам благодаря монголам, остались мы с этим ёжиком одни-одинёшеньки. Нет, конечно, можно было наведаться к Рязани, сесть ей на шею и ни о чём больше не думать, но Ельчик был решительно против такого поворота своей судьбы — он уже тогда был, что называется, сильным, гордым, ни от кого не зависящим.
На этих словах Елец картинно и громко хмыкнул, будто говоря всем о том, что россказни брата не больше, чем сказки.
— Только попробуй сказать, что это неправда. Я прекрасно помню, как ты постоянно заливал мне о самостоятельности, угрожал уйти даже, если я всё-таки решу свалить к тётке. Ну, а я что? Почертыхался, да и смирился. Скажу сразу, что сам-то я был бы не против жить в тепле, да уюте, но мелкого моего братика это волновало мало. А я не мог его бросить — он же постоянно лез на рожон, к любому нашему врагу — сразу драться, даже если тот был гораздо сильнее и многочисленнее.
— Не неси чепухи, всё было далеко не так! — Встрепенулся Елец.
— Дело усложняло то, что вот этот вот, — Воронеж кивнул в сторону Тяргона, — продался врагу, хотя должен был оберегать нас, как детей своего господина, между прочим, — особенно выделив голосом последние слова, он продолжил, — которому когда-то клялся в верности.
Морше стало неуютно, и это почувствовали все. Желая как-то сгладить обстановку, Воронеж не стал останавливаться, и заговорил снова.
— Нет, ты только не подумай, я всё понимаю. Тебе хотелось есть, спать, жить, в конце концов. Я понимаю твой выбор и, в отличие от этого комка нервов, не собираюсь ни в чём тебя обвинять.
— Конечно ты не станешь! — Горько усмехнулся Елец. — Ты же сам такой же! Ты так быстро забыл смерть отца, будто его и не было вовсе! Разве так должен поступать благодарный сын?!
— Я просто понял одну простую истину, Ельчик. Наш отец очень сильно любил нас и всегда, ты слышишь, всегда оберегал от невзгод. А ещё он желал нам счастья. Поэтому то, как я живу, его бы устроило. — Брюнет улыбнулся. — Ведь я чувствую себя счастливым. И был таким и ранее. И да, — он нахмурился, — не смей говорить, что мне не было тяжело после его смерти. Ты просто не знал, что я на самом деле чувствовал.
— Да пожалуйста! — Фыркнул Валерий. — Вот только я всё равно останусь при своём мнении.
— Дело твоё. А я, пожалуй, вернусь к рассказу. Итак, как я уже говорил, наш Ельчик постоянно хотел быть резким и сильным, он словно хотел перекрыть этим свои задержки в росте и развитии…
Глухой удар по столу заставил глиняную посуду затрястись, а всех — повернуть голову к Валере.
— А не охренел ли ты часом?! — Поднявшись и всё ещё держа одну руку в кулаке на поверхности стола, Елец был готов выместить на брате весь свой гнев.
— Тихо-тихо, — попытался успокоить его Тяргон, — Лерик, он же специально, не поддавайся…
Он потянул Валеру обратно на лавку за рукав кафтана, за что сразу же получил удар по руке и, почувствовав боль, отдёрнул её. Злое выражение лица у Ельца сменилось на обиженное и оскорбленное, и он молча уселся обратно, высокомерно отвернув нос от Воронежа и выражая тем самым ему тонну своего презрения.
— А вот я с ним жил несколько веков, ага. И ещё защитить пытался. Правда, Самарканда[2] я прозевал, и Ельчик успел огрести от него так, что я до сих пор удивляюсь, как он там вообще жив остался. Но я всё же благодарен врагу за этой бой — он, хоть и немного, но вправил моему братьке мозги.