[4] — Имеется ввиду Новгородский погром 1569 года.
[5] — В 1565-1572 года на Елецких землях идут голод и эпидемия — «моровое поветрие», после которого вымерла большая часть населения.
[6] — Речь идёт о мятеже князей Глинских 1508 года, связанном с их переходом на службу Москвы. Сбежать из Литвы они смогли, но без земель.
========== V. Взгляд с другой стороны ==========
Комментарий к V. Взгляд с другой стороны
Первая половина этого текста может показаться слегка скучноватой, однако всё, что в ней описано, важно для понимания его второй половины, сюжета в целом, а также развития характера главного героя этой главы.
Волшебный край! очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…
Всё чувство путника манит,
Когда, в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной,
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утесов Аю-дага…
А.С. Пушкин
С детства мне казалось, что я не к месту в своей же семье. Я просто не вписывался в эту исконно военную державу, возглавляемую моим отцом, и уж точно не подходил на роль его сына-наследника, которому он однажды мог бы передать всё.
Мой отец — Сарай, хан Золотой Орды, или, как было принято называть её у нас, Улуг Улуса, части обширной Монгольской империи. Он и сам был монголом, пришёл с ними откуда-то с далёких степных просторов и остался наместником в этих землях, которые вскоре сделал отдельным от империи государством.
А матерью моей была Итиль, правительница Хазарии. Её городское имя и поныне сохранилось в наших языках как название той великой реки, которую русские зовут Волгой. Когда пришли монголы, её страна уже переживала не лучшие времена и не смогла дать отпор захватчикам. Да и что Итиль смогла бы сделать войску, завоевавшему всю Азию?.. После этого мама и стала наложницей нового правителя, а уже гораздо, гораздо позже — его главной женой.
В то время я уже родился — освоение моей будущей территории, весьма благодатной для жизни, шло быстрее, чем у многих других олицетворений. И, следуя древней традиции, Сарай отдал меня на воспитание к аталыку, которым стал Шарукань[1] — близкий родственник со стороны мамы, и тот уже с раннего детства начал обучать меня военному делу. Сначала — держаться в седле, затем ездить верхом, владеть саблей, стрелять из лука. Будучи опытным воином, прошедшим через множество сражений, аталык знал множество уникальных приёмов владения оружием, а также целый ворох различных тактик на поле боя. И всё это он и собирался передать мне, Крыму, наследнику Улуг Улуса.
Я буквально на лету схватывал всё то, чему учил меня Шарукан — не иначе, как сказывалось кровная склонность к военному делу. Но, вместе с тем, как мои познания становились всё более глубокими, а движения — всё более отточенными, душа моя всё сильнее противилась этому. Хоть аталык с отцом и хвалили меня, порой даже уже не находя подходивших для этого слов, внутри, в глубине себя я понимал, что похвалы за это я совершенно не хотел, и оттого на занятиях частенько ленился. Ну как можно было терять столько времени за скучным просиживанием в четырёх стенах или повторением одних и тех же движений, когда вокруг все было таким манящим, интересным, а главное, живым?!
А ещё я не хотел быть причиной чьих-либо страданий.
Мама, видя это, старалась сгладить то и дело подбиравшееся к горлу чувство вины за пока ещё не совершённые злодеяния. И она, и я знали, что это было не совсем так: даже если я ещё не принёс никому бед, мой отец, начиная с самого нашествия и по сей день, основывал свою власть почти на одной грубой силе.
«В спокойствии и процветании самое главное — это страх перед властью.» — Говорил мне Сарай, видимо поучая на будущее, и я, будучи не в праве возражать ему, вынужден был соглашаться.
Итиль же была другой. Её добрая и нежная улыбка не раз становилась для меня лучиком надежды, тем светом, на который можно было убежать от реальности, не оставлявшей мне никакого шанса или выбора, от сурового учителя-аталыка и грозного голоса отца и от своего будущего. С мамой я был близок по-особому: она была для меня не только родителем, но, прежде всего, другом, поддержкой, опорой и той, кто открывала мне глаза на то, что происходит вокруг. И, хоть о событиях в мире в целом я знал из уроков Шарукана, больше о самой жизни я узнал как раз от Итиль. Именно она воспитала во мне сострадание, милосердие, а также привила осознание того, что другие чувствуют боль также, как и я сам. А ещё только она знала меня настоящего — неуверенного, стеснительного и очень-очень чувствительного.
Вот только чем старше я становился, тем всё чаще и чаще приходилось мне запирать истинного себя внутри, скрывая свои чувства и желания за плотной и чёрствой внешней коркой достойного наследника хана Улуг Улуса.
Шарукань же советовал мне принять свою судьбу. «Настанет день, — говорил он, — и ты займёшь место отца. И уж тогда ты точно сможешь поменять всё то, что не нравится тебе сейчас.»
И я слепо верил словам своего учителя.
Несмотря на всё это, первые годы моего детства были неплохими. Любовь родителей в сочетании с высоким статусом семьи делали своё дело, заставляя меня не думать о проблемах и полностью посвятить своё время совершенствованию навыков как в бою, так и учении. А после рождения сестрёнки я был полностью уверен в том, что отец смягчится: и по отношению к семье, и по характеру в целом.
1320 год, г. Сарай-Берке.
Как же я ошибался!
Сарай стал лишь хуже, но совсем не из-за рождения сестры. Только сейчас я уже понимаю всю неизбежность этих перемен. Мы здесь были не при чём: попав под влияние Хорезма, — области, лежавшей к юго-востоку от Волги, — Сарай буквально на глазах становился жёстче и решительнее. А когда мы переехали в новый, куда более роскошный и величественный дом, осознание того, что дороги назад уже нет, стало для меня значительным ударом. Я так и не смог принять новое жильё.
Но ещё труднее далось всем нам главное изменение: по решению отца Улуг Улус принял Ислам, а всех несогласных с новой религией жестоко подавляли.[2]
Меня же это касалось мало: хоть Шарукан и старался привить мне почитание веры предков, будучи подростком, я не отличался особой религиозностью, и потому стать мусульманином мне было нетрудно.
Но то я, а вот с Итиль всё было куда сложнее. Она не хотела отказываться от Иудаизма, бывшей когда-то государственной религией Хазарии. Сарай этого не знал, но я, будучи очень сильно привязанным к маме, понимал, насколько ей дороги напоминания о её стране.
В отличие от монгольской культуры, которую я знал в основном по оружию и умению ведения боя, хазарскую я впитал ещё с молоком. Именно своими сказками мама усыпляла меня в раннем детстве, и именно свои, хазарские, колыбельные пела она мне. Тогда я совсем немного понимал смысл её слов — куда сильнее завораживал меня её голос, полный одновременно и боли пополам с отчаянием и радости пополам с надеждой. О чём она говорила, я узнал много позже — когда Итиль научила меня своему языку и письму. Понимая, что так мама пыталась сохранить память о Хазарии в веках, я был усерден в этом больше, чем в том, чему меня обучал Шарукань. И, в отличии от монгольского, на обучении меня которому настоял Сарай, на мамином языке, хазарском с сильным влиянием иврита, я со временем даже смог свободно говорить.[3]
1333 год, г. Сарай-Берке.
После рождения сестры, наречённой отцом Хаджи-Тархан, мама почему-то стала слабеть на глазах. Она сопротивлялась неизбежному, всё также улыбаясь и светясь как и раньше, однако теперь её улыбка была грустной, а свет казался всего лишь тусклым отблеском её былой красоты и очарования. Но самым странным было то, что мама угасала тем быстрее, чем скорее росла и развивалась Хаджи-Тархан. Можно было сказать, что сестра в какой-то мере забирала себе жизнь нашей матери.