Что влюбился, я понял далеко не сразу. По началу я долгое время списывал свою заинтересованность Феодоро лишь на его необычную для меня внешность, однако то обстоятельство, что я снова и снова будто специально искал встречи с ним, подтолкнуло меня и к другим мыслям. Причём, это было видно уже и окружавшим меня людям, и даже ещё не выехавшему обратно в столицу Шаруканю, который однажды и высказал мне всё прямо. От осознания собственной слабости к ещё тогда малознакомому мужчине и, главное, её безнадёжности, мне даже стало почему-то стыдно. Строить своё счастье ценой прекрасной любящей пары и, главное, ждавшей ребёнка, я уж точно не собирался.
Каффа принял меня тоже не так холодно, как я ожидал. Скорее всего, на это повлияло его занятие: под надёжным прикрытием моего отца, Сарая, и Генуи, соперничавшей за владычество в морской торговле с Венецией, он промышлял работорговлей. О том, как мог православный христианин продавать в рабство своих же единоверцев я обещал себе задуматься позже, а тогда я был рад хотя бы тому, что Каффа был согласен иногда присматривать за мной до моего совершеннолетия на пару с Шаруканем, обещавшим периодически меня навещать.
«Работа» грека была необычна ещё и тем, что из-за неё у того раз за разом возникали конфликты со всеми соседями. Однажды он даже поругался с моим отцом, из-за чего Сарай, как и подобает правителю, чья власть держалась в основном на страхе и силе, жестоко покарал Каффу, заразив чумой, пришедшей откуда-то из азиатских глубин.[7]
1357 год, г. Сарай-Берке.
Болезнь коснулась и самого Улуг Улуса: Хаджи-Тархан, к которой после смерти Итиль почему-то так сильно привязался наш отец, тоже слегла с чумой. Едва ли она могла умереть от неё, ведь мы, олицетворения, редко умираем от людских болезней, однако они всё же доставляют нам мучения. И чума в этом плане превосходила все известные ранее заболевания. Из переписки с отцом я узнал, что в лечении сестры ему пришлось даже прибегнуть к помощи его вассала, Москвы[8], претендовавшего тогда на место главного из множества русских княжеств. В прочем, всё это интересовало меня мало. Не то что бы я совсем не любил сестру, но осознание того, что именно она была в какой-то мере одной из причин смерти мамы, всё-таки подтачивало меня изнутри.
Сам отец тоже чувствовал себя не очень хорошо.
1361 год, г. Солхат.
Шарукан отбыл в столицу уже давно, и отец, как оказалось потом, в новых письмах писал мне в том числе и о нём. Будучи вторым лицом в государстве, он задумал сместить Сарая. Но сам он происходил из половцев и стать ханом не мог, и отец опасался, что его бывший соратник станет использовать в своих целях меня, как своего бывшего ученика и одновременно наследника Улуг Улуса. К сожалению, всех этих вестей из центра я получить не успел: Шарукань очень быстро объявился на полуострове, а гонцы с важными сообщениями от отца были перехвачены и убиты ещё в дороге. А потому, мне ничего не оставалось делать, кроме как поверить в то, что Сарай отдал ему в управление всю западную часть Орды да ещё и отдал часть своего войска, назначив темником. И Каффа, кстати, движимый жаждой мщения Сараю за чуму, которой переболел ранее, тут же перешёл на сторону половца.
О том, что на основной территории Орды шла гражданская война, которую потом назовут Великой замятней, между Шаруканем с одной стороны и Сараем, Кашлыком и верными им людьми с другой, я, разумеется, ничего не знал.
В результате им удалось отвоевать у предателя почти всю территорию Орды, не считая как раз-таки моего полуострова, и я всё также продолжал жить в неведении. А, по сути, в заложниках у своего бывшего аталыка.
За это время Шарукан, видимо боявшийся потерять контроль надо мной, как над единственным средством, дававшим ему право управлять страной, всячески старался вновь сблизиться со мной. Ему удалось стать мне другом, и мы могли часами разговаривать обо всём вокруг. На мой же вопрос об отце и о семье в целом он отвечал, что Сарай наконец-то решил уйти на покой, и он, Шарукань, будет для меня регентом до того, как я стану полноценным олицетворением.
Лжец! И ведь мне показалось это правдой! Он даже, якобы, отправлял мои письма отцу!
А ещё в те годы проснулось то, что родилось в моём сознании после смерти матери. В моей голове начало происходить нечто, что разрывало её на части. И нет, я даже не о боли, привычной мне уже на протяжении многих лет. С самого отъезда из столицы я стал замечать странности в своём поведении: внезапные всплески жестокости и злости, непонятные самому себе поступки, а временами я и вовсе слышал в своей голове чей-то чужой голос. Особенно сильно это проявлялось в присутствии Херсонес, которую я почему-то стал ненавидеть так люто, что невозможно было оправдать это одной лишь только ревностью. Иногда мне серьёзно начинало казаться, будто я схожу с ума.
— Смотри, смотри, какая она вся идеальная. Бесит, правда?
— Совсем нет!
— Но ведь это не она должна быть рядом с Мангупом, — голос всё продолжал настраивать меня против Херсонес, — а я. То есть, ты. Ты же хочешь быть счастлив? Хочешь заботы, любви, ласки? Феодоро может дать нам желаемое, нужно лишь только…
— Замолчи! Уйди! Я не хочу, не хочу, не хочу тебя слушать!
— Глупый… Рано или поздно ты и сам придёшь к тем же выводам…
1380 год, г. Солхат.
Шло время, и Шарукань всё чаще стал уезжать с полуострова по каким-то делам: сначала в столицу, как говорил он, затем — уже к русским, улаживать какие-то проблемы. По началу до всего этого мне не было дела, но, когда ситуация накалилась до предела, мой бывший учитель объяснил мне всё.
Оказалось, что русские не были довольны тем, что в Орде правит не законный хан, а, по их мнению, захвативший власть узурпатор, да к тому же ещё и не состоявший в прямом родстве с Сараем. И Москва, считавшийся наместником хана на Руси и регулярно собиравший с неё дань для Орды, на одной из встреч с Шаруканем для переговоров выразил свою позицию довольно ясно: подчиняться невесть кому он не станет. То, что в рукаве у моего бывшего учителя был козырь в виде меня, русского не волновал, ведь я ещё не был полноценным олицетворением, и поэтому представлял лишь посредственную ценность как наследник.
В ответ на это Шарукан решил жестко отомстить посмевшим высказать недовольство русским. Здесь, на полуострове, он собирал армию, в которой должен был быть и я тоже. Мой бывший аталык уже заранее предвидел свою победу и считал этот поход прекрасной возможностью приобщить меня к войне. Он уже давно подумывал о том, чтобы брать меня с собой в серьёзные сражения, однако до этого нужного повода всё не было: они происходили там и тогда, где и когда я не должен был ничего о них знать, не говоря уже о том, чтобы участвовать напрямую. Сам-то я не особо горел желанием сражаться, а тем более за Орду — мои мысли почти полностью были заняты Феодоро, ставшим для меня моим личным наваждением.
Каффа же, кстати, как наёмник, тоже был на нашей стороне.
Русские дали главный бой у впадения реки Непрядвы в Дон. Сражение вышло быстрым и кровавым, но в моей памяти оно осталось отнюдь не этим. Шарукань не хотел, чтобы я во время битвы сидел без дела, и настоял на том, чтобы я тоже принимал в нём участие, а заодно и показал бы то, чему научился.