Началась осада. Осознавая то, что помощи нам ждать было неоткуда, и то, что рано или поздно закончатся и камень для латания дыр в стене, и еда для запертых за ней людей Мангуп принял решение держаться до последнего. По началу я, как мог, подбадривал его, но потом, когда наши силы начали таять практически на глазах, постепенно начал подбивать его сдаться в плен.
В этот раз это было не столько проявлением слабости, сколько моим волнением за его жизнь и здоровье. Но Феодоро был непреклонен, и от этого мне становилось только хуже.
Конец октября 1475 года, г. Мангуп.
На исходе пятого месяца осады турки предприняли хитрость — притворное отступление, из-за которого Феодоро, не в силах больше смотреть на голодавших подданных, открыл ворота крепости. Он понимал, что так поступать не стоило, но люди, находившиеся при дворе, упросили его пойти на это.
Внезапно развернувшийся враг рванул к крепости. Турки перебили вышедший отряд и проникли внутрь, вынуждая нас подниматься всё выше в горы, спасаясь от наступавших войск.
И, когда мы с Мангупом и ещё несколькими людьми оказались окружёнными в нашем заранее укреплённом доме, я подумал, что мы погибнем.[15]
Я радовался, что это произойдёт именно здесь.
В доме, из окна которого открывался прекрасный вид на убегавшие далеко вниз к отцветавшим равнинам горы и узкую синюю полоску моря на горизонте.
В доме, где я прожил, пожалуй, самые счастливые моменты своей жизни.
В доме, где я снова почувствовал себя кому-то нужным.
Здесь, где каждый рассвет рядом с Мангупом стал для меня счастьем.
После недолгого сопротивления нас принудили открыть ворота и сдаться.
И, когда под конвоем нас с Феодоро и Ахтиаром провели через город, ставший мне родным, я изо всех сил старался не смотреть по сторонам.
Вот только закрыть уши было нечем, и сотни предсмертных людских криков рисовали перед глазами картину, жуткую в своей жестокости.
Если бы не Мангуп, шедший передо мной, я бы наверное пожелал у захватчиков смерти. Но он своей стойкостью давал и мне силы жить.
Его столицу сравняли с землёй, княжество исчезло, а это значило, что и участь самого олицетворения была предрешена. Даже думать об этом было больно…
Конец октября 1475 года, г. Константинополь.
— Ты ведь знаешь, Мангуп, наши порядки. — Говорил тот, кто и сам ранее был православным христианином, а ныне восседал на османском троне. — Если наш враг и сам видит, что его сопротивление бесполезно, и сдаётся нам на милость, то мы, принимая это во внимание, не очень сильно наказываем его. Сдавшиеся обычно выплачивают нам довольно, м, скромную компенсацию за всю кампанию и остаются на своих местах с прежними правами и обязанностями. Разве что, под нашей протекцией.
Ещё не Стамбул, но уже не Константинополь затих и, сдержанно улыбнувшись, окинул нас взглядом. В этом огромном и пустынном зале, где главным предметом мебели был изысканно украшенный трон у одной из стен, мы были для него не более, чем лишёнными крыльев, но ещё живыми букашками. Все втроём, мы стояли перед ним на коленях, но смотрел по сторонам только я один. Чаще всего мой взгляд останавливался на самом Константине, и я не мог не отметить тех аристократизма и величия, коими было пропитано каждое его движение.
Хоть он и прожил уже более тысячи людских лет, внешне он был очень даже молод. «Ему как раз около тридцати на вид» — подумал я. Его каштановые волосы лёгкой волной ниспадали ниже плеч, а зелёные глаза смотрели на Феодоро с вызовом и восторгом, которых он и не думал скрывать.
— Ты же решил идти до конца. — Отчеканил он, и его слова эхом отлетели от мраморных стен и пола зала. — За то, что оказал нам столь яростное сопротивление, твой город был подвергнут разорению, и почти все жители перебиты. В прочем, ты и так всё это знаешь. Знают это и мои янычары, и поэтому им даже не нужен был приказ. — Константинополь усмехнулся. — Но я приказал им не трогать тебя самого и привезти сюда. Мне очень хотелось посмотреть на того, на чью осаду было брошено семьдесят тысяч моих лучших людей.
Мангуп сделал вдох полной грудью, но взгляда на своего врага так и не поднял. Молчал и Ахтиар, и только иногда косил глазами на отца, вероятно, жалея того.
— Так вот что я тебе скажу, Мангуп. Так как ты знаешь, что тебя ждёт дальше, я предлагаю тебе кое-что взамен. Место в моих войсках. Не удивляйся, просто я восхищён тобой. Ты сможешь сохранить жизнь, территорию, статус, уважение людей… А ещё ты получишь богатство, славу и, вполне возможно, высокое звание в моей армии!
Но ответа снова не было. Спустя минуту тишина напрягала уже не только султана, но и меня, и даже маленького Ахтиара, который, будто ожидая от Феодоро спасительных слов, уже в открытую смотрел на него.
— Ну же, отвечай! Не трать напрасно моё время. — Голос Константинополя стал явно злее, и Мангуп понял, что тянуть дальше с ответом уже нет смысла. Если уж начал всю эту игру с огнём, то пора достойно её завершить!
— Истинно православный христианин никогда не станет служить такой собаке, как ты! Во всём мире нет более подлого изменника и негодяя! — Вскинув голову, он посмотрел прямо на того, в чьей власти был. — Я лучше сдохну, чем стану вровень с убийцами моего народа!
От этих слов моё сердце ухнуло в пятки. Потерянным взглядом я бродил по пленной, но до конца не сломленной фигуре любимого, не веря, что вскоре потеряю его.
— Папа! — Ахтиар тоже всё понял. Что ж, он всегда был сообразительным малым, вот только в столь трагичной ситуации это явно выходило ему боком. На глазах мальчика появились слёзы, которые тут же устремились вниз по щекам, не в силах справиться с собственной тяжестью. — Папа, нет! Нет…
— Ну хорошо, раз ты так хочешь… — Константинополь явно был расстроен и немного зол. Видимо, далеко не каждый отказывался от подобной милости султана. Да и не каждому он такое предлагал. — Я дам тебе время попрощаться с твоей, м, семьёй. Для тебя всё закончится завтра утром. Что же до них…
— Не трогай сына.
Константинополь удивлённо приподнял бровь.
— Ладно я, я сопротивлялся. — Горячо и взволнованно говорил Феодоро. — Но он… Он же ещё мал, у него вся жизнь впереди… К тому же, его же мать Херсонес, ты должен был знать её! И не заставляй менять веру, вырасти праведным христианином! Ты же был им, ты должен знать, как!
— Хм-м… — Султан задумчиво потёр подбородок и, казалось, всерьёз раздумывал над предложением своего пленного. — Ну хорошо, будем считать это за твоё последнее желание.
— Не плачь, Каламита[16], не плачь. — Обратился приговорённый к сыну. — Ты будешь в надёжных руках, и никто тебя больше никогда не обидит. А наш Солхат будет иногда навещать тебя…
— Ну всё-всё, хватит, — несмотря на то, что Константинополь пытался сохранить голос ровным, в нём всё-таки промелькнула жалость к побеждённому, — у вас ещё будет время для прощаний.
А затем он посмотрел на меня.
— А ты, Солхат, согласен служить мне? Я думаю, Мангуп будет против того, чтобы ты последовал за ним завтра. Но слово за тобой.
Султан усмехнулся, давая мне некоторое время на раздумья. Но воспользоваться я им не успел.
— Он согласен. — Это был голос Феодоро, всё ещё несломленный и такой же решительный, как во время управления своей столицей, затерянной в горах.
— Чт… — Я смотрел на него в упор и уже не видел столь любимого мною лица — из моих глаз тоже побежали слёзы.
— Я сказал, что он согласен. — Не менее решительно повторил Мангуп.
— Вот и славно! Хотя мне жаль, что ваше преставление закончилось. Жаль также, что я не увижу утреннего продолжения, но меня ждут дела.
Поднявшись, он резко направился к выходу, и его шаги по белому мраморному полу отдавались в наших сердцах невообразимой пустотой и печалью, заполнявшими их до краёв.