Что ни сюжет - ложь да навет
Многократные заверения Волкогонова о том, что “политический портрет” Ленина написан им в основном на новых документах и что читатели познакомятся с “неизвестным” Лениным — это всего лишь похвальба, рассчитанная на доверчивых простаков. Строго говоря, он создал-таки “неизвестного Ленина”, наделив его как человека, политического руководителя и мыслителя многими отрицательными качествами. Грубой фальсификации подверглись деятельность большевистской партии и советских органов власти, да по существу все основные вехи истории, начиная с победы Октября в 1917 году. О лживом характере его суждений, оценок и выдумок говорилось в предыдущих главах, но для разбора всего того, что еще нагорожено в двухтомнике, потребовались бы тоже тома. Поэтому остановлюсь лишь еще на некоторых из них, чтобы рельефнее показать хамелеонскую натуру сановного автора и жульнические приемы сочинения негатива о Владимире Ильиче.
Еще В. Солоухин в памфлете “Читая Ленина” ерничал по поводу того места из мемуаров Н. К. Крупской, где она рассказывала об одном из охотничьих эпизодов Владимира Ильича в Шушенском так: “Поздней осенью, когда по Енисею шла шуга (мелкий лед) ездили на острова за зайцами. Зайцы уже побелеют. С острова деться некуда, бегают, как овцы кругом. Целую лодку настреляют, бывало, наши охотники”. “Крупская явно подает эти охотничьи детали как доблести Ильича, от которых сегодня, право, становится как-то не по себе”,— изрекает Дмитрий Антонович. Пожалуй. Однако, неловко чувствовать должен бы, в первую очередь, он себя сам, ибо утаил от читателя, что, не упоминая В. Солоухина, приписывает себе его мысли. Совершая, по существу, плагиат, генерал, как и поэт, при этом “не заметил” в воспоминаниях Крупской эпизод, приводимый ею сразу же после предыдущего. Как-то на охоте, уже в Москве, устроили так, что лиса выбежала прямо на Ленина, постояла с минуту и повернула в лес. На вопрос: “Что же ты не стрелял?” последовал ответ: “Знаешь, уж очень красива она была”. Настоящий историк должен был бы учитывать и то, что в лодке на охоте за зайцами в Шушенском находилось три-четыре человека и что Крупская бесхитростно повторила в воспоминаниях обычные в охотничьих рассказах преувеличения при оценке размеров добычи (см. Мельниченко В. Драма Ленина на исходе века. М., 1992, с. 24).
Азартным охотником Владимир Ильич никогда не был. Так было и в 1888 году, когда он, возвратившись с прогулки с двоюродным братом, сказал Анне Ильиничне: “А нам нынче заяц дорогу перебежал”. На что старшая сестра шутливо заметила: “... Это, конечно, тот самый, за которым ты всю зиму охотился”.
Комендант Кремля П. Д. Мальков, вспоминая о воскресных вылазках с ружьем главы Совнаркома, подчеркивал: “Прогулка — вот что было для него главным. Он не стремился настрелять как можно больше дичи. Нередко возвращаясь с охоты с пустыми руками, Владимир Ильич был весел и доволен. — Воздух, воздух какой чудесный! — говаривал он.— Побудешь пару часов в лесу, надышишься на целую неделю!” (Ленин. У руля страны Советов. Т. 2. М., 1980, с. 85).
Теперь о другом. Во время жизни в Саратове, зимой 1912 года, Мария Александровна послала Владимиру Ильичу с женой и тещей в Париж “домашние гостинцы”, и в числе их “рыбу, икру и балык”. Сын горячо благодарил за деликатесы, лакомясь которыми они вспоминали Волгу. А в конце года, уже из Кракова, он осмелился попросить родных о присылке таких же гостинцев. Когда же они прибыли, Владимир Ильич, поблагодарив мать и старшую сестру от имени “всех”, добавил: “Надя прямо сердита на меня, что я написал “по поводу рыбы”, про сласти и что наделал вам кучу хлопот... Пошлина здесь на рыбное невелика, а на сласти порядочная. Вот теперь мы “новый год” еще раз будем праздновать!” (ППС, т. 55, с. 335). Надежда Константиновна отдельным письмом тоже поблагодарила свекровь и Анну за подарки, но сочла нужным добавить: “только больно уж все роскошно, мы совсем так не привыкли как- то. Сегодня Володя позвал знакомых по случаю посылки...”.
Из переписки ясно видно, что Ульяновы лишь дважды получали рыбные деликатесы из России, что они “совсем не привыкли” к таким роскошным гостинцам поспешили поделиться ими со знакомыми. Волкогонов же, зная об этом, бессовестно лжет, уверяя читателей, что Владимир Ильич “любил поесть” (это при его-то пуританском характере, при его-то комплекции, с его-то гастритом) и “мать в больших количествах (?) слала ему за границу балык, семгу, икру” (т. 2, с. 262).