На картине был изображен дымящийся вулкан, расположенный на одном из островов Тихого океана. У его подножия скопилась раскаленная лава, устремляющая в небо языки пламени. Высоко наверху, у самого кратера, собралась группа островитян в красочных одеждах. Они с интересом наблюдали за полетом молодой женщины, решившей, согласно языческому обычаю, принести себя в жертву грозным богам вулкана. Она летела в свободном полете с раскинутыми в стороны руками, с развевающимися черными волосами, в раздуваемом ветрами саронге, и на ее лице было выражение восторга, отрешение от всего земного.
Картина была навеяна рассказами Кеннета о том, что, когда человек чувствует приближение смерти, он уже не испытывает страха, а лишь несказанное облегчение. Ребекка хотела показать – и это ей удалось – непобедимость духа перед лицом смерти, радость и блаженство умирающего, несмотря на весь трагизм положения. Она вложила в эту языческую принцессу, приносящую себя в жертву, всю свою тоску по матери. Образ удался, но на душе от этого не становилось легче.
Сэр Энтони с трудом перевел дыхание.
– Боюсь, не все это поймут, но результат будет ошеломляющим. Ты превзошла себя. Теперь ваша очередь, Кеннет.
Сэр Энтони повернулся и направился к двери. В глазах его стояли слезы. Ребекка видела, что он все понял.
– Это необыкновенно, – тихо заметил Кеннет и вышел вслед за сэром Энтони.
Ребекка снова посмотрела на портрет корсара. «Героический и в то же время человечный». Неплохая характеристика Кеннета.
Она вошла в комнату капитана, когда тот зажигал свечи. Быстро оглядевшись вокруг, Ребекка убедилась, что портрета Лилит здесь нет. Интересно, как бы воспринял его отец? Скорее всего, в центре Мейфера возник бы новый вулкан.
Кеннет снял с мольберта картину и поставил ее на кровать, прислонив к стене. Ребекка сразу же вспомнила, что именно на этой кровати она потеряла девственность, затем взглянула на холст и тут же забыла обо всем на свете.
На картине изображалась сцена казни. Была ночь, так как большая часть полотна оставалась в тени, и только зловещий свет выхватывал группу испанских партизан, плененных французскими стрелками. Ребекка догадалась, что картина была навеяна ночными кошмарами Кеннета и написана на одном дыхании. Впечатление было потрясающим.
Грозные французские солдаты в голубых мундирах были сродни палачам: их лица скрывались под надвинутыми на лоб киверами; лица испанских партизан, наоборот, были четко выписаны: они запоминались, и их можно было бы узнать даже в толпе. Кругом лежали умирающие партизаны, и среди них священник, сжимавший в руке крест. Центральной фигурой картины был юноша, тело которого пробили пули и он падал на землю, раскинув руки. По его белой рубашке растекалось большое кровавое пятно. Глядевшему на картину невольно передавались все ужасы войны.
– Я понимаю ваши сомнения относительно того, будет ли принята эта картина, – сказал сэр Энтони. – В академии не любят работ, слишком будоражащих душу. Как вы назвали ее?
– «Наварра. Восьмое ноября тысяча восемьсот одиннадцатого года», – ответил Кеннет, с трудом выговаривая слова.
– Покажите мне другую картину, – резко бросил сэр Энтони.
Ребекка с удивлением посмотрела на отца. По его резкому голосу она поняла, что, хоть он и является сторонником классических сюжетов, полотно задело его за живое.
– Обе картины связаны единым сюжетом, – сказал Кеннет, ставя на кровать рядом с первой вторую картину. – Я назвал ее «Испанская Pieta».
Вторая картина была еще сильнее первой. «Pieta» – «скорбь» по-итальянски; известный классический сюжет христианского искусства: скорбящая Дева Мария держит на коленях голову своего мертвого сына. Ребекка понимала, что Кеннет здесь скопировал известную скульптуру Микеланджело, сделанную им для собора святого Петра.
Однако в полотне Кеннета не было классической сдержанности. Все детали были отработаны точнее, чем в случае со сценой казни партизан. Он написал портрет испанской матери, женщины средних лет, оплакивающей своего мертвого сына, того самого юношу, который был центральной фигурой первой картины. Ее голова откинута назад, глаза смотрят в небо, из широко открытого рта слышен скорбный вопль матери, безутешной в своем горе.
Образ матери был вне времени, он вызывал скорбь, сливался с собственным горем, и Ребекка чувствовала, что вот-вот закричит и не сможет остановиться; она будет кричать долго, пока горе не начнет утихать.
Ребекка быстро отвела взгляд от полотна и взглянула на отца. Он молча смотрел на картину, и лицо его было непроницаемым. Неужели он не чувствует нетерпения Кеннета?
– Вам еще надо много учиться, чтобы стать великим живописцем, Кеннет, – сказал сэр Энтони, нарушив наконец гнетущую тишину, – но уже сейчас вас можно назвать мастером.
Сэр Энтони повернулся и молча вышел из комнаты.
Кеннет смотрел вслед знаменитому художнику и не мог прийти в себя от его слов. Уилдинг растерялся как никогда.
– Поздравляю, капитан, – сказала Ребекка, пытаясь справиться с дрожью в голосе. – Вы удостоились редкой похвалы.
Кеннет вздрогнул и потер шею.
– А что вы думаете о картинах, Ребекка?
– Будоражащие, – честно призналась она. – Они пробуждают и любовь, и ненависть. Вторая картина производит такое сильное впечатление, что я не могу долго смотреть на нее. Эти картины заслуживают того, чтобы их видели все. Я надеюсь, у членов академии достанет здравого смысла и они примут твои полотна.