Характерник стал напротив подвешенного на дыбу, лицом к лицу. Подтягивать узника к потолку не стали, а тридцатисантиметровая разница в росте не позволяла ему дотянуться пальцами ног до пола. Увидев колдуна так близко, Иоаннис принял его широкую улыбку за оскал, подготовку к укусу и, закатив глаза, потерял сознание. В помещении ощутимо завоняло.
«Однако… Неужели я такой страшный? Или он такой нежный и ранимый? Если уж человек на подобное дело идет, то должен быть покрепче. Что-то здесь не то…»
– Пане Москалю, гляньте, чим у вас стреляли, – раздался оклик казака, стоявшего рядом со столом, вызвавшегося «поспрошать» покушавшегося.
Подойдя туда – грек все равно висел без сознания, – Аркадий взял поданный ему сплющенный кусок… не свинца, как ожидал, а серебра.
«Эпическая сила искусства… Так и турки, получается, уже всерьез меня колдуном-оборотнем полагают. Вот тебе и действенность пропаганды. Хорошо хоть из греческого ружья палил, они обычно пятнадцати-шестнадцатимиллиметрового калибра. Бахни тот гад из алжирского, тридцатимиллиметрового – и бронежилет мог не спасти. Если здесь… хм… граммов двадцать-тридцать, крупняк, то снаряд – по меркам двадцать первого века – вышиб бы на тот свет почти гарантированно. Но почему покушение на меня, а не на отобравшего у османов Азов Татарина или много раз обижавшего их Гуню? Мало ли кто и кем числится, бьют-то обычно по вершинам, то есть по главным атаманам. Да… надо, ох надо его поспрашивать, расколоть до самого донышка».
Пленника привели в себя. Русского языка он не знал, так что Москалю-чародею для допроса понадобилась помощь переводчика. Упирался покушавшийся недолго: чего-чего, а развязывать языки пленникам казаки умели. К великому сожалению, ничего толком, кроме подтверждения, что послан именно убить Москаля-чародея, грек не сказал. Ни других засланцев в казацкий лагерь, ни объекты диверсий он не знал. Действительно не знал, иначе под пытками наверняка назвал бы: впечатления несгибаемого героя он не производил.
Пытался Ставридис сыграть на жалости, клялся-божился, что пошел на преступление не добровольно, а под страхом страшной смерти для всей большой греческой крестьянской семьи. Мол, обещал какой-то янычарский ага: если они с соседом убьют запорожского колдуна, то никто родственников двух незадачливых убийц не тронет, а если не смогут, то всех предадут лютой казни.
Пыток подследственный явно боялся, спешил ответить на любой вопрос, но пришедшие на допрос Татарин и Гуня приказали жечь его огнем. Аркадий, убедившись, что и под пыткой грек не меняет показаний, из допросной ушел. Иоанниса этого он даже немного пожалел, но требовать прекращения пыток, не говоря уже об освобождении покушавшегося, не стал. Не были атаманы садистами или маньяками, так что, если продолжили пытки, значит, видели в этом необходимость.
Ставридис умер к утру. В ходе «разговора», желая избежать боли, он назвал нескольких сообщников. Но вот их даже пытать не стали, уж очень путался в своих показаниях пленник. При малейшем нажиме сразу называл других «соучастников». Всех их, конечно, допросили, но сочли невиновными. Ясно, что от боли грек готов был оговорить любого, сочли правдивыми именно его первые показания.
На следующее утро решили отправить всех греков в Крым. Однако выполнить это постановление не удалось, уж очень часто штормило, причем нешуточно. А тут и разведка донесла о начале выдвижения турецкого войска в поход на Созополь. Эвакуацию пришлось отложить до наступления хорошей погоды, благо доминирование на море у казаков было полным. Пока греков-добровольцев запирали на ночь в выстроенных заблаговременно подземных бункерах, а днем старались использовать прежде всего для хозяйственных работ.
Из коренного населения города в нем к началу осады мало кто остался: женщин, стариков и детей эвакуировали в Крым, иногда добровольно-принудительно, так что человеческого балласта в Созополе практически уже не было. Во время вражеской осады мирные люди страдали бы от артиллерийских обстрелов, да и еду на них пришлось бы заготавливать.