— На, поешь арбузика, паренёк! Сладкий арбузик, сахарный… Я их без ошибочки беру: сам на бахчах летом греюсь.
Я нелюдимо отшатнулся от него.
— Не надо… не хочу я. У нас у самих есть арбуз-то…
— Негоже от угощенья отказываться: добра гнушаться — с людями не знаться.
Отец с любопытством последил за стариком и поощрительно ткнул меня в бок.
— Возьми, коли дедушка даёт. Скажи: спаси Христос!
Я нерешительно взял ломоть из крючковатых пальцев старика и пробормотал: «Спаси Христос!» Арбуз был действительно сахарный и ароматный, и я ел его, захлёбываясь от обильного сладкого сока.
— Спаси-то спаси, да духа не гаси. А? — Старичок подмигнул и отрезал себе ещё ломоть. — Вот то-то, паренёк. Это запомни. Это — одна заповедь. И другую держи в памяти: есть один закон совершенный — закон свободы. Это апостол Яков сказал. Храни эти слова на многие дни. Потом взвесим, сказал дедушка Онисим. Это меня зовут Онисимом-то.
Он поглядел на отца зоркими, обличающими глазами.
Отец подозрительно покосился на него, надвинул картуз на брови и стал ощупывать вещи.
Старик вдруг легко вскочил на ноги и засеменил по узкому проходу. Отец проводил его глазами и встревоженно проговорил:
— С вещичек-то глаз не сводите. Спать будем по череду. Старичишка невнятный. Бродяжка. Ишь, какой словоохотливый! Может, шайка у него… Не успеешь оглянуться — догола разденут.
С другой стороны от нас сидел лохматый и бородатый мужик с выпученными глазами, а рядом с ним — баба с грудным ребёнком — болезненная, морщинистая, с покорным лицом. Мужик резал на ломти красный арбуз и жадно поедал его, заливая соком бороду. Он отрезал большой ломоть и подал бабе, но она, с тупой болью в глазах, огрызнулась:
— Отстань ты от меня, Маркел, ради Христа! Сердце у меня почернело… с ума схожу… Сорвались сослепу. Не знай куда… на чужу сторону. Ведь и галка знает, куда летит и где сядет.
— А ты будя, Ульяна! — низким басом прогудел мужик. — Не пропадём! Везде люди, везде народ. Это трава по ветру летит и в буерак падает, а человек своё место ищет. — И он общительно обратился к отцу: — А ты, земляк, тоже с семейством-то за счастьем едешь?
Отец умственно закатил глаза под лоб, подумал, усмехнулся, самолюбиво подобрался и загадочно ответил:
— Счастье — не за горами, не за плечами, а там, где воля человеку. Ищите и обрящете, толцыте и отверзится.
Мужик поднял густые брови и вытаращил глаза.
— Вот это по мне. А бабы этого не чуют. Бабы, что куры: ничего им не надо, окромя двора да нашести.
Опрятная старообразная женщина с седыми, гладко причёсанными волосами, со строгим недеревенским лицом, худым и бледным, сидела на чемодане за мужиком и читала какую-то толстую книгу. Она исподлобья поглядывала и на мужика, и на отца и прислушивалась к ним. Один раз она встретилась со мной глазами и улыбнулась. И от этой её улыбки мне стало почему-то очень приятно. После этого я долго не отрывал от неё глаз и ждал, когда она мне улыбнётся ещё раз. И она действительно ещё раз улыбнулась мне и поманила к себе тонким пальчиком.
— Ну-ка, мальчуган, иди сюда: я тебе покажу что-то интересное.
Но я застеснялся и стыдливо потупился.
— Ну, чего ты дичишься? Надо быть смелым и любопытным.
Мать засмеялась и виновато пояснила:
— Ещё не опомнился… ничего не видал… Всё ему ещё диво. А хороших людей и сроду не встречал.
Женщина с ласковой суровостью упрекнула её:
— Как это не встречал? Хороших людей везде много. Я слушаю вас и вижу: ведь вы тоже хорошие люди. Мечтаете о лучшей жизни. Народ наш — чудесный народ. Я с ним всю жизнь прожила, знаю его. Ну-ка, иди, иди сюда, молодой человек! Стесняться не надо: кто робеет, того бьют.
Отец, польщённый словами женщины, толкнул меня под бок.
— Ну иди! Съедят тебя, что ли?
И самодовольно, щёгольским тоном, похвалился:
— Он у нас грамотный. Гражданскую печать читает бойко.
Я неловко встал и почувствовал, что руки у меня лишние, а голова болтается беспомощно.
Женщина усадила меня рядом с собою и взъерошила мои волосы.
— Ишь, кудрявый какой! Весь в золотых колечках.
Мужик слушал женщину, широко ухмылялся и крутил лохматой головой. Даже по измученному лицу Ульяны прошла светлая волна. А мать забылась, как от хорошей песни. Отец с любопытством смотрел на женщину и соображал что-то, потом недоверчиво спросил: