Чай готов через несколько минут. Хэ Тянь несёт чашку в гостиную, она обжигает пальцы, пока он ставит её на устойчивый столик у дивана. Рыжий не шевелится, наблюдает за ним одними глазами, как собака из переносной коробки. Вот-вот цапнет.
Он всегда такой, когда возвращается с боёв.
Он не позволяет людям себя держать. Только стенам.
И если бы ненависть Хэ Тяня к боям можно было соизмерить, привести к адекватному знаменателю… если бы…
Да ну нафиг.
Хэ Тянь приседает перед диваном — он не боится собак, — и взглядом гладит сжатые губы. Щурится улыбкой. Рыжий что-то нечленораздельно рычит, зарывается скулой в подушку. Хэ Тянь смотрит, продолжает смотреть, потому что смотреть — это всё, что ему сегодня остаётся, и он скорее ослепнет, чем отвернётся.
— Пейджи приняла таблетки, я разогрел ей поесть. Твоя порция в холодильнике.
Добро пожаловать домой, придурок. Я провел вечер, слушая твой кассетный плеер и улыбаясь твоей матери. А теперь ещё и ты припёрся. И, кажется, это лучший вечер в моей жизни.
Рыжий снова стискивает зубы, точно так же, как когда куртку снимал, как когда ему было больно. Прижимает руку ко лбу, трёт глаза. Хочет что-то сказать.
Может быть: «не делай вид, что ты часть моей семьи» и «не привыкай ко всему этому». Хэ Тянь даже знает, что бы он ответил. Что-то типа: «я не делаю вид» и «я уже привык».
Но Рыжий говорит другое. И звучит глухо.
— Если тронешь Ли, я сам тебе нос сломаю, понял?
— Ого. Звучит так, словно между вами что-то есть.
Рыжий стонет:
— Господи, иди на хуй…
Хэ Тянь улыбается.
Рыжий спотыкается об эту улыбку тяжёлым взглядом. Закатывает глаза. Накрывает лицо локтем. Хэ Тянь смотрит на него, пока на столике в чашке остывает чай. Пока у него медленно затекают колени. Пока электронные часы медленно отсчитывают время. Транспорт ещё ходит, но уже нужно поторопиться.
Хэ Тянь не торопится. Он любит поздний вечер и любит ходить пешком. Он подаётся вперед и садится задницей на пол. Откидывает голову на диван.
— Знаешь, — говорит. — Кажется, я люблю твою мать.
Рыжий пару секунд молчит. Потом устало интересуется:
— Ты совсем ебанулся?
— Нет. Она меня сегодня обняла за то, что я сделал ей тосты. Просто обняла, и мне показалось, что она залезла мне прямо в душу. Сжала изо всех сил. Меня никогда никто так не обнимал.
Вообще-то, Хэ Тянь хочет сказать это в шутку, но слишком поздно понимает, что сказал всерьёз.
Он смотрит в белый потолок, на небольшую плоскую люстру и внезапно понимает, что если окажется сейчас у себя, в студии, то просто-напросто сдохнет. От тишины или от пустоты, может быть даже без причины — неважно.
После смерти матери у него в голове повернулся какой-то стрёмный рычаг, который иногда включает именно эту мысль: «если я сейчас останусь один, то сдохну». Не то чтобы они были слишком близки, но она целовала Хэ Тяня в лоб каждую субботу после ужина, а он…
Рука Рыжего еле заметно касается его волос, и на секунду кажется, что это случайно.
Хэ Тянь против воли напрягается, но тут же замирает. Как будто слепнет. В голове тихий марш: не спугнуть, не спугнуть, не спугнуть. И второй раз это уже не случайно, — точно, — потому что Рыжий пропускает его волосы сквозь пальцы и сам не двигается: даже, кажется, не дышит. И Хэ Тянь не дышит тоже.
Замороженно думает: как так вышло, что я знаю, какой его рот на вкус, но не знаю, как нежно он может прикасаться?
Думает: нежно.
Думает: нежно.
На ближайшем к дому Рыжего перекрестке слишком громко притормаживает машина, и рука исчезает. Моментально. Окна открыты — Пейджи открыла их, чтобы было побольше воздуха, и Рыжий смелый — очень смелый мальчик, — но отдаленного звука шины, туго лизнувшей асфальт, достаточно, чтобы его отшвырнуло на десять шагов назад. К началу. А может, и дальше.
Чёрт… что ж.
Хэ Тянь облизывает губы. Поднимается, поправляет одежду. Прочищает горло.
Рыжий хмуро смотрит в сторону. Кажется, у него слегка порозовел кончик уха — в темноте не разобрать.
Хэ Тянь говорит:
— Ладно. Если что… еда в холодильнике.
И выходит, прежде чем Рыжий успеет что-то ответить. Хотя, если честно, вряд ли он вообще собирался что-то ему отвечать.