Ответь, сука, на мой вопрос.
Почему-то сейчас, когда вопрос уже прозвучал, становится очень важно услышать ответ. Но слышно только дебильную музыку. А потом двери с тихим звоном раздвигаются.
Они ещё какое-то время смотрят друг на друга. Рыжий коротко сжимает челюсти. Говорит:
— Ясно.
И выходит первым.
Он сверлит прямым взглядом здоровенную вазу, расположенную в самом конце этого бесконечного коридора. Ему кажется, что если он от неё отвернётся, то обернётся и действительно съездит Хэ Тяню по роже. Злость на него такая же неожиданная и необоснованная, как спокойствие, в котором они только что ехали в автобусе. В башке ни одной мысли: только тупое гудение и образы.
Образ Хэ Тяня, прижимающего девку (без лица и без имени) к стене. Она впивается пальцами в его плечи, зарывается в волосы. Травит запахом своих духов, пропитывает, как едкий порошок пропитал обои в подсобке Клетки. Выдыхает ему в рот.
Он закидывает её ноги себе на талию, как в плохой порнухе.
Она стаскивает с себя одежду.
Блядища.
Звук открываемой двери доносится, будто сквозь вату. Сквозь грязный и плотный туман. Сквозь судорожные удары сердца в башке.
Рука цепляет его за локоть:
— Гуань…
Рыжий не оборачивается даже — врезается руками в его плечи. Отпихивает. Бешено рычит, еле-еле разжимая сомкнутые зубы:
— Что я говорил тебе, блядь, о «Гуане».
Хэ Тянь смотрит как-то странно. Так, как ещё не смотрел. С напряжением, нарастающей злостью, лёгким непониманием, а потом — и это самое стрёмное — с пониманием таким огромным, что взгляд этот становится дерущим. До самого мяса. Он подаётся вперёд, обхватывает его лицо ладонями. Сильно, почти грубо. Высвободиться можно, только свернув себе шею.
И нихуя он не пьяный, потому что больше его не качает, не пошатывает. Даже в выдыхающих губах запаха алкоголя почти не осталось:
— Не было никакой помады, придурок.
Рыжий шумно дышит носом. Ему больно в том месте, где Трип вчера оставил ссадину, чуть выше скулы, как раз там, где сжимаются пальцы Хэ Тяня. Но он скорее сдохнет, чем скажет.
— Не было, понял?
— До одного места мне твои похождения, — еле слышно отвечает Рыжий. — Пусти. Иначе я так въебу тебе, что…
— Давай, въеби! — выпаливает Хэ Тянь, резко отпуская его лицо и разводя руки в стороны. Так резко, что Рыжему приходится сделать шаг назад. — Въеби, ну. Хотя бы раз, давай. Может, попустит, наконец.
Попустит, как же.
Его это даже не трогает. Ему насрать. Так насрать, как не было никогда в жизни. Так насрать, что Рыжий громко фыркает. Кривит губы, делает широкий шаг вперёд. Выплёвывает:
— Иди ты. — Прямо в рожу. И добавляет, уже на ходу к лифту:
— Дебил, блядь. Башку свою лечи.
Башку лечи. Ебанутый. Какой же ты ебанутый, господи.
Сердце заполошно качает кровь, грудная клетка дрожит. Каждый шаг отдаётся в висках. И глаза — глаза печёт, как сука.
Рыжий скрежещет зубами, повторяет, почти орёт про себя: иди. Иди. ИДИ, уёбывай. Уёбывай отсюда быстрее. Уёбывай от него подальше. Спасайся, пока живой. Пока ещё не совсем поздно всю эту хрень обрубить. Уже не на корню, но можно ведь и под корень.
Под корень — в самый раз. Больно и глубоко, чтобы брызнуло густым, горячим. И вытекло до последней капли. Закончилось, наконец.
Ему кажется, что он видит, как Хэ Тянь сейчас зарывается руками в свои волосы, сжимает в кулаки и застывает, пробивает взглядом его спину. Он чувствует этот взгляд. Чувствует, как не хватает дыхания. И почему-то становится просто пиздец, как страшно. Он боится одного: что на этот раз снова, снова останется. В последний момент останется. Сделает тот самый шаг, который всей душой ненавидит делать и каждый раз делает. С разгону прыгнет на ебучие грабли, которые каждый раз пробивают его череп насквозь, а он снова и снова прёт по старой дорожке, потому что в упор не видит другой.
Что он не вернётся домой и не выдохнет с облегчением: всё. Теперь — точно.
Что он не вернёт свою жизнь больше никогда. Так и будет перебивать себе хребет в этой молотилке — раз за разом, с упорством кретина.
Чтобы всё закончилось нужно просто зайти в лифт и нажать на первый этаж. Нужно просто зайти в лифт.
Просто зайти.
И в тот момент, когда Рыжий открывает рот, чтобы сделать судорожный вдох горящей и сжатой глоткой, его вдруг волочит назад так, что дыхание слетает в ноль, как на долбаных горках в детстве.