А потом дверь открывается, и мысли исчезают, все до одной.
Потому что сначала кажется, что это Хэ Тянь. Но нет. Этот — выше. Шире в плечах. В память тут же въедаются глаза: стрёмные, холодные, застывшие. Как у аллигатора или змеи — под плёнкой. Ни одной морщинки в углах. Ни одной эмоции. Даже микромимика отсутствует, когда он, едва открывая рот, спрашивает:
— Тебе чего?
И, прежде чем Рыжий успевает ответить, дверь открывается шире. Рядом с этим хреном появляется Хэ Тянь. Пауза длится всего секунды две, но кажется, что она, блядь, бесконечная. И слабое, иррациональное облегчение, появившееся в груди, умирает. Разбивается. Разлетается на части и каждый из этих кусков вворачивается в лёгкие. Потому что Хэ Тянь даже не меняется в лице.
Говорит:
— Сегодня уборка квартиры отменяется.
И Рыжему кажется, что он оглох. Что он перестал понимать человеческий язык. Он думает, тупо делая размеренные вдохи: что?
До него не доходит, как будто мозг оказался под толстым стеклом, как будто в голове, кроме этого стекла, больше нет ничего. Только стук сердца. Взгляд тёмных глаз. Ему кажется, что он сейчас начнёт ржать и просто не сможет больше остановиться, никогда.
А Хэ Тянь продолжает:
— Я же звонил вчера.
— Я… не слышал. — Скажи он это ещё тише, в коридоре бы просто продолжила висеть ебучая, уничтожающая тишина.
Хэ Тянь смотрит на него со спокойным, отстранённым выражением лица. Веки расслаблены, бровь не приподнята. Хэ Тянь смотрит на него, как человек, к которому на улице подошёл оборванец и предложил листовку, — пусто и незаинтересованно.
— Уборки не будет, — повторяет он. — Иди домой.
А потом просто закрывает дверь.
Рыжий смотрит в неё: глупо, слепо. Проваливается. Чувствует, как начинает давить в висках, и не может заставить себя сделать вдох.
Дело вот в чём: если ты тонешь, то потеряешь сознание в ту же секунду, когда вода попадёт в лёгкие. Дело в том, что организм до последнего оттягивает этот момент.
Рыжий просто смотрит на поверхность двери. И не может вдохнуть.
бета Большого Пса
Название звезды: Мирзам. Перевод с арабского: привязь.
Его тошнит.
Это нервное.
Он тотально спокоен, это спокойствие можно потрогать пальцами, настолько оно оформленное — провести по холке, пригладить, поощрить, как послушного пса за то, что он приволок тебе тапочки. Это спокойствие исходит не из сердца и даже не из головы. Оно какое-то аномальное — из ниоткуда, — потому что и в сердце, и в голове сейчас пусто. Гулкая, бесконечная пустота.
Наверное, это тоже какой-то из способов психологической самозащиты — психология Рыжего уже подзаебалась самозащищаться. Эта мысль скользит эхом и теряется, уплывает.
Скоро будет дождь.
Он перехватывает Зефира, сползающего под ветровкой вниз, под горячий живот и прижимает покрепче к себе, потому что ветер действительно хуярит не на шутку. Зефир поджимает хвост.
— Щас, щас, — хрипит Рыжий. Он сам не понимает, чё с его голосом. Ему просто спокойно.
И его тошнит.
Он хочет сказать: щас уже, почти пришли. Мама там с пирогом возится, наверняка найдёт, чем тебя угостить. Там тепло. Тихо. Щас уже, скоро, вон он — мой дом.
Хочет, но не говорит. Внутренний штиль подбирается к самой глотке, давит на голосовые.
Стоит двери захлопнуться, лёгкие наполняет аромат свежей выпечки — ягоды, тесто, сдоба. Дом. Уют. Здесь очень давно так не пахло. Пейджи тут же кричит из кухни:
— Я уже заканчиваю с пирогом!
Пахнет очень вкусно. Просто нереально.
Рыжий не разувается, проходит по коридору, дёргает на себя дверь. Останавливается только когда понимает, что дальше идти некуда. Дальше — окно, за которым сад. Стекло сухое, хотя на улице давно и явно пахнет дождём. Зефир прекращает вертеться — принюхивается, ведёт башкой. Не пытается спрыгнуть с рук. Собаки боятся незнакомых мест.
— Милый, — тихо зовёт Пейджи. Чёрт. И дверь не закрыл. — Ты почему в куртке? Не разулся? Что…
Голос становится громче — она подходит. Рыжий молча смотрит через стекло. Он не хочет двигаться, не хочет поворачивать голову. Наверное, поэтому её голос меняется. В нём появляется тихий, еле заметный страх.
— Гуань. Что случилось? О, господи!
Зефир лупит пушистым хвостом по рёбрам Рыжего и тянется радостно скулящей мордой к её рукам. Он лижет её пальцы, на которых кое-где всё ещё осталась сахарная пудра, издаёт свои щенячьи звуки, перебирает лапами, бурчит голодным, горячим животом.