Вечером я услышал, как бабушка говорила Вовке:
— Геночка как вырос! Стал таким серьезным и как-будто чужим. И всё больше молчит.
Что ответил брат, я не расслышал. Мне стало грустно и жаль бабушку.
На другой день все прошло благополучно, правда, очень долго. Сначала долго слушали службу в церкви, потом пошли к могиле. Брат успел установить памятник. На памятнике была моя любимая мамина фотография. Та самая, которую я держал у себя на столе. На ней мама была молодая, улыбалась немного застенчиво, словно смущалась того, кто ее фотографировал.
На поминках в этот раз было несколько человек детей. Нас посадили за отдельный стол, и брат сказал мне:
— Руководи, Генрих. Ты хозяин, а ребята твои гости.
Хозяйские заботы не давали мне отвлекаться на слезливые речи взрослых и я мужественно выполнил свою миссию.
Ночью мне впервые после смерти приснилась мама. Я проснулся и долго лежал с открытыми глазами, слушая тихий шелест дождя за окном и ожидая рассвета. Когда немного забрежжило, я встал и пошел на кухню.
Сначала смотрел бесцельно в окно, потом взял книги, привезенные мне бабушкой по моей просьбе, и стал читать «Два капитана». На книге маминой детской рукой было написано «Мамин подарок на мой двенадцатый день рождения». Восьмого сентября мне тоже исполнилось двенадцать. Бабушка не одобряла надписи на книгах, и оставляла эту привилегию только великим. Батюшкову, например.
Вскоре ко мне присоединился брат. Он долго курил на балконе, потом возился у плиты, шуршал пакетами в холодильнике. Я понял, что он хочет мне сказать что-то важное, возможно, не очень приятное, и никак не решается начать.
Я отодвинул книгу и посмотрел на него. Наши взгляды встретились и, мне показалось, что Вова вздрогнул. Он сел напротив и сказал без предисловий, что вчера звонил мой отец и опять просил забрать меня к себе на какое-то время. И решить, как ему ответить, могу только я сам.
Я ждал чего-то подобного, только не ожидал, что отец просил об этом уже не первый раз. Мне ничего не говорили. Ответ у меня был заготовлен давно:
— Я не хочу жить у чужого дядьки. Я его не видел никогда.
Вовка удивился:
— Как не видел? Ты забыл, как год назад сидел у него на коленях и своими соплями пачкал его траурный костюм? Вы с ним на похоронах стояли рядом. Он тебя держал за руку.
Костюм я не вспомнил, но вспомнил теплую и мягкую ладонь, и захотелось пустить слезу.
— Хорошо, — сказал я. Но сначала посоветуюсь с бабушкой.
Брат потрепал меня по волосам и сказал:
— Ты молодец, парень.
Отец приехал за мной в декабре. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял. Не Черномором, но тоже очень серьезным и… старым. Нет, не так. Не старым, а чуточку старше, чем я рисовал его в своих мечтах. Но всё равно, он мне очень понравился. Хотя я сразу же решил, что пока не буду в этом признаваться. Пусть не воображает себе! Первое, что я сделал, когда мы познакомились, взял его за руку. Ладонь была та самая. Он говорил по-русски почти без акцента. Непривычно звучало в его произношении мое имя — Хайнрихь…
В последнее августовское воскресенье перед первым сентября, когда я должен был пойти в первый класс, мы с мамой поехали в парк Горького. Мама была очень веселой, рассказывала смешные истории из Вовкиной школьной жизни, покупала мне игрушки и вкусности, водила на аттракционы. Меня даже посадили на живую лошадь и провели вокруг большой клумбы. Мама всячески старалась меня развеселить и порадовать. Но мне отчего-то было грустно и ничто не радовало.
День был очень жаркий. В парке было много людей и все что-то жевали, привлекая полчища ос, которых я боялся. Лошадь подо мной дурно пахла. Одуряюще пахли мелкие беленькие цветочки на клумбах посреди широкой аллеи, где мы шли. Меня начинало мутить.
Мы дошли до перекрестка и сели на скамейку, чудом оказавшуюся свободной. Наверное, потому, что она стояла на самом солнцепеке. Мы посидели немного, а потом мама предложила сделать еще одну фотографию.