— А у нас денег нет… — угрюмо, с издевкой ответил Гэл радостно-умиленному Кэрфи, — чем будешь платить за ночлег?
— Да что они, не люди? — Возмутился халкеец, — кто же в такую погоду путникам откажет?
— Тот, кто на путниках деньги зарабатывает, — язвил Гэл и сам себе удивлялся, не понимал, почему он превращается в этакую злобную грымзу, — трактирщик или хозяин постоялого двора…
— Ты о сыне подумал? — неожиданно разозлился Кэрфи, — он слишком мал, чтобы ночевать здесь, ему нужно тепло, еда, сухая постель…
— Ладно, пошли… — Гэл прервал перечисление благ уюта, осознавая что все это добром не кончится, но, черт побери… халкеец прав…
Прав оказался Гэл. Путники пришли и увидели высокий забор, большие запертые ворота, за ними обширный двор и добротные каменные строения. Селение находилось дальше.
— Это мотель? — спросил Кэрфи.
— Мотель… — не без злорадства ответил Гэл, — стучи…
— Как? — растерялся халкеец.
— Громко, — небрежно бросил нодиец.
— Папа, папа, я есть хочу, — Айрэ подскакивал на мокром седле, — у меня ножки болят, можно я слезу? Сними меня.
Гэл снял Айрэ с коня, поставил на землю. Огонек опустил голову и уткнулся мягким носом ребенку в затылок. Жеребец, вероятно, посчитал что он, как и дитя, жертва глупости неразумного хозяина. Что ж, Гэл с ним не мог не согласиться.
Кэрфи пощелкал пальцем по деревянным воротам: щелк, щелк, щелк, и прислушался. Гэл вздохнул, вынул посох из седельной сумки, на всякий случай отстранил халкейца и забарабанил по толстым доскам кулаком. Ворота застонали в кованых петлях.
— Не отвечают?.. — шепотом спросил Кэрфи, он вытягивал шею, как будто мог видеть сквозь ворота.
— Папа, папа, у меня ноги хлюпают, — Айрэ приковылял, волоча за собой плащ по грязи.
Гэл посмотрел на молчаливого Огонька, конь умными глазами с надеждой смотрел на ворота, учуяв там теплую, уютную сухую конюшню, денник, сено с овсом и чистую воду… впрочем, воды ему и так хватало.
— А ты что молчишь? — спросил Гэл у коня, и ответил на вопрос Кэрфи, — ответят, да еще и по шее надают, когда узнают, какие богатые клиенты к ним пожаловали…
— Что я тебе сделал? Нодиец, — возмутился Кэрфи, — почему ты на меня злишься?
Гэл неприязненно посмотрел на халкейца, раздумывая, что бы ему ответить, но за воротами послышался мужской хриплый голос:
— Кого тут в потемках носит?!
— Что он говорит? — спросил Кэрфи.
Гэл проигнорировал вопрос Кэрфи, и вежливо попросил у того, кто стоял за воротами:
— Пустите на ночь.
Открылось окошко, оттуда выглянул любопытный блестящий глаз:
— Только нелюди поганые в такую пору приходят… зубы покажи.
Гэл продемонстрировал ровные человеческие зубы.
— А он? — глаза недоверчиво уставились на Кэрфи.
Гэл тихо приказал халкейцу:
— Зубы покажи.
Халкеец с готовностью туриста улыбнулся.
По ту сторону ворот заскрипел засов, щелкнул замок, створка врат заскрипела. Толстый, невысокий человек отступил, махнул рукой, приглашая во двор. Огонек проскочил ворота, как будто за ним гналась голодная стая степных волков, или что тут у них водится? Гэл проволокся на поводу. Кэрфи подхватил Айре и вбежал следом. Человек поспешно закрыл ворота, как будто та стая голодных хищников и вправду гналась за Огоньком. И только затем запоздало спросил:
— У вас деньги есть? — Он стоял, согнувшись под толстым рядном, и ему уже надоели эти новые гости.
— Я могу выполнять любую работу… — заверил его Гэл.
— Э… таких лоботрясов много. Хозяйка тебя выгонит, — толстяк разочарованно махнул рукой, — ждите здесь. Может, коня продашь? Конь хороший.
— Ночлег за коня?.. — изумился Гэл, — у вас тут королевские покои?
— Чего? — в свою очередь удивился слуга.
— Ничего. Скажи хозяйке, пришел менестрель. Буду петь.
— Ага, — крякнул слуга, — менестрель он, как же. Где твоя лютня, бродяга? — но дальше спорить не стал, наткнулся на злой взгляд Гэла, побоялся сглаза, побежал за хозяйкой.
Кэрфи нетерпеливо топтался на месте:
— Они нас не пустят? Почему он оставил нас мокнуть здесь? Дождь ведь. Разве это не постоялый двор? Разве они не обязаны?
— Они ничего нам не обязаны! — рыкнул на халкейца нодиец.
Айрэ дрожал под плащом, но не плакал, держался. Гэл, не выпуская мокрого повода, забрал ребенка у Кэрфи, прижал к себе, пробовал согреть. Огонек, возмущенный одновременно близостью и недосягаемостью конюшни, пронзительно заржал, сотрясаясь всем телом. Из конюшни ему ответили таким же ржанием, только возмущенным.