— Потерпи, милая.
— Ты говоришь, как бог… — ухмыльнулся тоун, — но ты ведь и не человек — ты зверь.
Гэл аккуратно вытащил меч из живота Нэллэи, предварительно обезболив, зажал рукой рану, она и без обезболивания уже ничего не чувствовала.
— Я не маоронг, — тихо ответил Гэл сэнпийскому разбойнику, когда укутывал умирающую девушку в шкуры, — я тот, кто, на свою беду, их создал.
— Кого создал? — удивился пьяный Фэррас.
А Гэл не понимал, зачем разговаривает с эти человеком здесь, сейчас, после всего, что тот натворил, стоя на коленях над девушкой, которую убил человеческий страх.
— Тех, кто создал вас, — все же ответил Волн, который уже не мог оживлять мертвых. — Людей.
— Зверь. — Неожиданно Фэррас встал, пошатнулся, снова сел, — вот скажи, Зверь, скажи, зачем все это? Скажи, зачем мы живем?
Гэл ухмыльнулся, убийца-философ, сколько их в этом Мире?
В замке тишина, защитники мертвы, наемники разбежались. Тиррон в беспамятстве. Нэллэи умерла на руках Гэла миг назад, так и не приходя в сознание. Фэррас глотнул последние капли вина из своего кубка и с удивлением смотрел в пустую чашу, как будто видел в ней свою судьбу.
— Зачем вы живете? — тихо переспросил Гэл, поднялся с тоуной на руках и уложил мертвое невесомое тело юной Нэллэи на стол в ворохе серых шкур, — заполняете поступками пустоту, а голосами тишину.
Фэррас не понял. Залитые кровью глаза теперь пристально смотрели на белое лицо той, которую он убил:
— А зачем мы умираем?
Вошел Кэрфи. Он был страшен. В тине, грязный, рваный, едва затянувшийся шрам на горле от меча, глаза горят той яростью, которую может выдержать не каждое сердце. Он увидел тело жены на столе, подошел к ней и долго смотрел на ее лицо.
И даже Фэррас не посмел говорить, он осознал значение слова страх. Осознал, что умирать не просто. Осознал, что оборотень даже не думал его убивать, предпочел оставить месть тому, кому есть за что мстить.
Гэл наблюдал за тем, как Кэрфи будто слепыми глазами рассматривает каминный зал, как медленно подходит к мечу Фэрраса, берет его. Фэррас вскочил, судорожно ищет оружие, нелепо взмахивая руками. Кэрфи медленно поворачивается к тоуну-разбойнику, и вдруг прыгает в его сторону, замахиваясь мечом. Фэррас так и застыл, как кукла-марионетка, у которой оборвались все нити, он напоролся на свой меч, на меч в руках халкейца. Последнее, что видел разбойник и убийца, тоун Фэррас — светлые глаза бессмертного, полные ненависти и ярости.
Гэл вздохнул, развернулся к двери и тихо ответил на предсмертный вопрос Фэрраса:
— Вы освобождаете место для пустоты…
Когда Гэл выходил, Кэрфи кричал, захлебываясь и проклиная. Кричал, выплескивая боль, громко, пока не охрип.
Замок как будто вымер. Пустые комнаты, коридоры, двор. Гэл думал о том, насколько тяжело будет этому замку вернуться к нормальному ритму жизни. Как долго тоун Тиррон в безумном забвении будет тосковать за своей племянницей. И смогут ли слуги замка когда-нибудь еще жить здесь в том спокойствии и уверенности, в которой жили раньше. Сколько поколений должно смениться, пока сотрутся все следы сегодняшнего побоища. Когда Гэл вышел из замка, на улице уже наступила глухая темная ночь, одна из первых теплых ночей. Калтокиец перевоплотился в зверя и помчался к сыну. В дом кузнеца влетел тэйлом, разбойники выпрыгнули в окна, Гэл был слишком уставшим, чтобы гнаться за ними.
Под утро маг-ворлок вылез из замкового рва. Его горло пекло огнем, кожа кое-как затянулась, а гортань не восстанавливалась. Даже перевоплотившись в зверя, маг ощущал боль в рваном горле. Он вошел в ворота опустевшего замка, мимо мертвых, поднялся по лестнице, стал на пороге большого зала, понял все сразу. В утренних сумерках хорошо видно. На столе Нэллэи, как белая птица, за столом, положив голову на руки, спал бродяга, друг проклятого аджара. Фэррас лежал на полу, пронзенный собственным мечем. Ворлок тихо развернулся и ушел, здесь его больше ничего не держало, пора возвращаться на корабль. Два десятка детей, как урожай каждого десятилетия, он собрал, их уже отвезли на корабль, вырастет новое поколение в покорности, готовое выполнить все, что он, повелитель прикажет. Жаль, что Белую теперь приманить не удастся, злая она. Хорошо хоть коня сохранил, жаль, тадо потерял на дне рва.
Уже пять дней прошло… И Шилла перестала вздрагивать, вспоминая зверя. Уже и Литто оплакал смерть любимой. Сын Шиллы выходил на улицу и часами сидел на бревне у нагретой «солнцем» стены. Трава, наполненная влагой, зазеленела во дворе и на холмах, и на том холмике, под которым Гэл похоронил Нарко, не потому, что то был Нарко, а потому, что Нарко — сын Тарлака. Деревья зацвели пышно, нарядно, как будто и не было нескончаемого дождя, как будто и не было горя и смерти. Весной, когда жизнь возрождается, поют птицы и воздух полон запахами цветов, всегда хочется жить. И нет места ярости и злости.