Белизна.
Что-то белое медленно сеялось в теплой, тяжелой темноте вокруг Тиффани — белое, как снег, но мелкое, как пыль. Скапливалось где-то внизу: она различала там смутную белизну.
Существо, похожее на конический стаканчик мороженого со множеством щупальцев, пронеслось мимо и скрылось.
Я под водой, думала Тиффани.
Я помню…
Это миллионнолетний дождь под волной, это земля рождается под водами океана. Не сон. Память. Земля под волной. Миллионы и миллионы крошечных ракушек…
Эта земля живая.
Все время вокруг был теплый, уютный запах пастушьей хижины и чувство, что тебя держат на невидимых руках.
Белизна под нею росла холмом, и вот уже поднялась и поглотила Тиффани с головой, но в этом не было ничего неприятного. Словно белый туман.
Теперь я внутри мела, словно кремни, «меловы дети»…
Она не могла бы точно сказать, сколько времени оставалась в глубокой теплой воде, прошла ли вообще хоть секунда или миллионы лет пролетели как миг. Но потом снова ощутила движение, теперь она чувствовала, что поднимается вверх.
И опять хлынули воспоминания.
Кто-то всегда присматривает за границами. Не потому, что так решил. Такие вещи решаются за нас. Кто-то должен заботиться. Иногда кто-то должен принимать бой. Кто-то должен говорить за тех, у кого нет голоса…
Тиффани открыла глаза. Она по-прежнему лежала в грязи, а Королева смеялась над ней, и вверху ревела буря.
Но Тиффани было тепло. Точнее сказать, она горела от ярости, до белого каления. За проплешины на земле пастбища, за свою тупость, за красоту и смех этого существа, у которого есть один-единственный талант: контроль.
Эта… тварь собирается отнять мой мир.
Все ведьмы эгоистки, говорила Королева. Но Третий Помысел Тиффани сказал: что ж, преврати эгоизм в оружие! Пускай твоим будет все! Чужие жизни, мечты, надежды пускай будут твоими! Защити! Спаси! Отогрей в овчарне! Иди ради них против ветра! Не подпускай к ним волка! Мои сны, мой брат, моя семья, моя земля, мой мир! Не смей трогать мое!
У меня есть обязанности!
Ее ярость хлынула через край. Она встала, сжав кулаки, закричала в рев бури, закричала со всей силой бешеного гнева, который переполнял ее.
Молния ударила в землю рядом с Тиффани. Дважды. С одной стороны от нее, потом с другой.
И эти разряды не ушли в землю, а замерли, потрескивая, и сделались фигурами двух овчарок.
От их шерсти шел пар, и когда они встряхнулись, голубые искры брызнули с их ушей. Их внимательные взгляды были обращены к Тиффани.
Королева ахнула и пропала.
— Молния, гони! — крикнула Тиффани. — Гром, возьми! — И ей вспомнился день, когда она металась по пастбищу, то и дело падала и вопила совершенно неправильные команды, а две собаки делали что надо и как надо…
Две черно-белые полоски промчались по склону — и вверх, к тучам.
И там стали гуртить бурю.
Тучи панически разбегались, но где надо каждый раз проносилась комета, и заворачивала их куда надо. Чудовищные образы извивались и выли в кипящем небе, но Гром и Молния со многими отарами поработали на своем веку; иногда раздавался щелчок сверкающих, как молния, зубов — и жалобный визг в ответ. Тиффани смотрела вверх сквозь дождь, текущий по ее лицу, и выкрикивала команды, которые вряд ли слышала какая-нибудь собака.
Теснясь, громыхая и завывая, буря перекатилась через холмы — прочь, в сторону гор, где в глубоких ущельях был подходящий загон для нее.
Запыхавшись и победно сияя, Тиффани смотрела на собак. Они вернулись и снова сели рядом с ней на траву. И тут она вспомнила кое-что еще: не имело значения, какие команды она им дает. Это не ее собаки. Это рабочие собаки.
Гром и Молния не принимают приказов от маленькой девочки.
И смотрели собаки не на нее.
Они смотрели на то, что было позади нее.
Тиффани не побоялась бы обернуться, если бы ей сказали, что там немыслимое чудовище. Обернулась бы, если бы ей сказали: там тысячи клыков. Но сейчас она не могла себя заставить, это было самое трудное дело за всю ее жизнь — повернуться сейчас и посмотреть.
Она не боялась того, что может увидеть. Она жутко, смертельно, до самого мозга кости боялась, что может не увидеть это. Закрыла глаза, когда ее спотыкавшиеся от страха ботинки переступали по траве, поворачиваясь кругом, а потом глубоко вдохнула и открыла глаза снова.
На нее пахнуло «Бравым мореходом», овцами и скипидаром.
Искрясь в темноте, блестя и сияя белым платьем пастушки, сверкая каждой голубой лентой и серебряной пряжкой, перед ней стояла Бабушка Болит, широко улыбалась и лучилась от гордости. В руке она держала большой пастуший посох, разукрашенный голубыми бантами.