И страшная сила была в нашем полете. В нем было наше избрание. По всем смертям, по всем испытаниям мы несли нашу судьбу – русское скитание…
А теперь я не знаю, как сказать, – как будто мы оседать стали, грузнеть. Как будто одышка у всех. И куда мы попали, куда нас занесло на полете, там, кажется, нам и конец. Не подымутся и не сдвинутся никогда. В Испанию уже не сдвинулись. Только одиночки ушли. А что было бы теперь, если бы не десятки, а тысячи русских сражались в Испании…
Неужели осели навсегда и утешаемся ожиданием, что вот завтра как-то будет Россия? И все сидим. Ни с теми, ни с этими. В нетях и в собственном соку. Да не начинаем ли мы костенеть в пустой тщете ожидания, да не политы ли мы мертвой водой?
Так ли все, даже до непогрешимого самодовольства, благополучно в нашем королевстве Датском? О, Боже мой, да не смерть ли эта остановка, эта мертвая вода?
Мир кругом переменился. Мир уже не тот, а мы все в нашей щели.
И точно забыли, что мы белые. А только это в нас несомненно. Это нас создало, в этом наша правда, наша кровь, тюрьмы, смерти, борьба, поражения, победы – вся наша жизнь после падения России. Мы так себя создали…
И теперь разве уже конец, только сиди и жди? Но ведь еще далеко не конец. Еще долог, долог путь до Типперари. И как бы не ждали завтрашней России, сегодняшняя – вся повернута к нам нечеловечьей, клыкастой мордой – бык, пыточный, медный, раскаленный, жрущий миллионы русских душ…
А мы все – завтра, завтра будет Россия, – и все в нашей щели. Уже создали целый утешающий толковый словарь щелеобитательства: «никуда, ни с кем, ничего, так и сидеть, сохраняться», – о, как все заняты этим «охолощенным» сохранением… – А над нашими головами, кажется, вот-вот застучат уже большевистские сапоги этих новых «спасителей цивилизации и культуры»…
Да не пора ли нам выбираться из щели и выбирать? У белых вся жизнь была жертвой. И не пора ли жертвовать снова? Содрогнуться пора. Пусть, как молния, рассечет все души в изгнании и одних отбросит навеки, других подымет и соберет в одно, – только бы не потерять нам летучую нашу тревогу, чувство полета: в нем сама крылатая Россия. Потеряем это – осядем бескрылые, – Россию потеряем навсегда…
О, мы, белые, живучи. И вот увидите: о нас еще узнают, живы еще наши командиры, и с нами наши доблестные герои. И, когда надо, снова покалечим свою жизнь, все начнем снова на старости лет, но все бросим, уйдем.
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!.. Это о нас, – что мы птицы. Но куда же идти, и куда нам пора? А туда, где за тучей белеет гора, – туда, куда каждому скажет совесть…
Мой товарищ застегнул шоферский балахон и утер лоб.
Лицо у него, как в Севастополе, загорелое, сухощавое. Только голова поседела добела.
Он утирает лицо, а у его глаз светлые капли, как будто соленой воды у Графской пристани, – последней русской воды, которую он двадцать лет назад зачерпывал смуглой рукой с иностранного катера.