Утро прекрасное, утро солнечное, утро счастливого человека, утро познающего Природу! В крайне легкомысленном для служащего крупной французской фирмы костюме Егор Егорович стоял на крылечке собственного дома и улыбался миру собственных ощущений. Весенние цветы протирали глаза, роняя пыльцу жёлтых ресниц. Любовь настойчивая упорно преследовала любовь робкую. Гудела струна, натянутая между Границами мира. Солнце уверенно подымалось к зениту, гоня утреннюю прохладу. Природа заманчиво перелистывала страницы ей одной ведомой книги, ждала учеников, нуждающихся в лучшей наставнице мудрости, чтобы открыть им все, доступное степени их посвящения.
При дневном свете мастер Хирам счёл неудобным библейский наряд и принял вид подрядчика, бродящего со складным метром по соседнему участку, где недавно был заложен дом, «Bonjour, monsieur! Quel beau temps!» — «Magnifique!»[79] Подрядчик похвалил сад Егора Егоровича. Егор Егорович высказал удивление, как быстро итальянцы-рабочие строят дом под руководством мастера Хирама. «К июню закончим, будут у вас соседи». — «Ну что же, это приятно!» последнее Егор Егорович сказал не совсем искренне, больше из вежливости.
Водрузив на примус кофейник, Егор Егорович обошёл свой сад, пожурил крота за извержение вулканов, растёр пальцами листок чёрной смородины, понюхал, умилился, порадовался на землянику и замер в восторге перед тюльпаном, багряный венчик которого был оторочен белой каёмкой. С круглой клумбы уткнулась в Егора Егоровича тупая мордочка анютки, цветка демократического, но раскормленного и потому называющегося у французов «мыслью». Егор Егорович протянул было руку к сорной травке, выросшей тут незаконно, но увидал, что и она цветёт белой звёздочкой необычайной нежности. Он присел на корточки и принялся внимательно разглядывать клочок земли, доступный немного близоруким глазам, — в квадратный метр. Клочок жил, дышал и суетился: травинки, букашки, червячки, движение обсохших на солнце песчинок, прилёт крылатых посетителей, их не коробящие взора браки, невидимые струйки весеннего аромата, — и среди них одна резкая струя житейского, городского, которому тут места как будто не должно быть. Егор Егорович потянул ноздрями и проверил впечатление: несомненно, пригорелый кофей. Тогда он догадался, заспешил домой и все-таки опоздал: на примусе дымился и потрескивал кофейник, в котором не осталось благодатной жидкости, хотя кругом примуса было разлито её немало.
Потушив примус и тряпочкой устранив неопрятность, Егор Егорович опять вышел на крыльцо, чтобы подумать, как быть дальше. И вдруг увидел, как из самодельного скворечника, который он в прошлом году привязал проволокой к стволу липы, вылетела красногрудка. «Ах, так! — сказал Егор Егорович. — Квартира понравилась! — и по-детски обрадовался. — Пожалуй, даже раненько обзаводиться детьми в начале мая; но хозяйственная предусмотрительность похвальна». Вот и новая жизнь зародится: из сиреневых яичек вылупятся голые несмышлёныши и в короткое время вырастут, оперятся, охвостятся и станут самостоятельными гражданами сада. Все это очень приятно. Все это утверждает жизнь. И тут к сердцу Егора Егоровича, маленького человека, но вольного каменщика, подкатила волна настоящей весенней радости, от которой хочется петь и смеяться. Петь он, однако, не умел, а засмеялся тихо, про себя, главным образом в сердце, под рубашкой с расстёгнутым воротом, а на лице появилась хитренькая морщина, и прищурились от света глаза. И тут же проснулось в нем непреодолимое желание выпить чашку горячего кофею, но немедленно, не ожидая, пока будет вычищен кофейник и возжено новое пламя примуса.
Хирам сложил метр и выразил полное согласие сопутствовать мосье в недальний кабачок. Он, правда, уже пил кафе-крем, но — ввиду солнечного утра — не откажется от аперитива.
Если бы не скудость слов и не холодок белой бумаги; если бы не застенчивость автора, уставшего улыбаться читателям всеми родами крашеных масок; если бы не вечная проклятая боязнь остаться не до конца понятым и вызвать скуку, — мы бы резко изменили весь тон нашей повести для тех глав, где мы видим Егора Егоровича Тетёхина примкнувшим ненасытными устами ко груди матери-природы.