«Так вот оно что!» — подумал Егор Егорович. И вдруг он увидал, что в боковой аллейке, в последнем луче солнца, раздвинувшем листву, танцуют ровным столбиком и фигурно суетятся не то комарики, не то мошки. Иная ненадолго отлетит в сторону, сделает петлю — и опять ринется в толпу. Танцуют они долго и прилежно, друг друга не задевая, рисуя в воздухе неведомый чертёж, замысловатую сетку, и это зачем-то нужно, есть какой-то тайный смысл в непрерывном ритуальном танце. Если пройти по дорожке и размахать по сторонам мушиное собрание, — оно сейчас же соберется опять в той же точке и с тою же правильностью пляшущего строя. Забава? Митинг? Вечеринка? Потребность? Имей тонкое ухо — услышишь музыку соборного полёта, но тайный смысл его сокрыт от непосвящённых.
А куда улетают одиночки? Не послами ли от одного пляшущего столбика к другому, не вестниками ли грядущего объединения всех мошек и комариков всего мира? Но дрожит в сердце человека созвучная струна: братья мои петух и пёсик, сестры мои мошки, мать моя земля, — а перед тобой, великая Природа, книга непрочитанная, тайна нераскрытая, — перед тобой не равны ли я, человек, и малая, будто бы неразумная, разумом моим недогаданная мошка?
И Егор Егорович подумал: «Так вот оно что!»
Что знаешь ты, человек? Ты просыпаешься бодрым огурчиком, настежь распахиваешь солнцу дверь своего жилища и говоришь: «Благословен сей день, сулящий нам радость!»
Ты не видишь, что чашечка чудного цветка лишь полураскрыта, не слышишь тишины, сменившей обычное немолчное чирикание птиц. Солнце слепит твои глаза, скрывает от тебя дальнее облачко, которое скоро вырастет в тучу с градом и холодом.
И в ту самую минуту, когда ты, повязав фартук доброго садовника, с полной корзиной резаной соломы идёшь уготовать ложе для будущего урожая четырёхсезонной земляники, — тебя окликает у калитки знакомый голос:
— Егор Егорович, Гриша, в каком ты невозможном виде! А мы целой компанией!
И правда — у калитки Анна Пахомовна, Жорж и милый гость — Анри Ришар. Недаром сегодня воскресенье.
Анна Пахомовна оживлена и нарядна, если не как ранняя весна, то как позднее лето, славное нескромной яркостью красок. Жорж жёлт от усиленных занятий и неуклюж в обстановке сада. Анри Ришар везде у места, ловок и любезен. За пять минут он успевает в лучших и уместнейших словах выразить все, что можно, не покривив душой, сказать о здоровом загаре шефа бюро, о его живописном наряде, о миловидности домика, об упоительности сада и вообще о прелестях сельской жизни, которую мы, горожане, мы, парижане, так мало умеем ценить. При этом Ришар, пятясь, чтобы уступить мадам дорогу к цветнику, давит прекрасно начищенным башмаком семью анютиных глазок, которыми так гордился Егор Егорович и которые так холил. Анна Пахомовна прямо проходит к клумбе с тюльпанами, срывает самый яркий цветок багряный, отороченный белой каёмкой — и прикалывает его к сорокалетней груди.
Жорж лёгкой тросточкой сшибает головки маргариток. Затем Анна Пахомовна берет под руку Анри и ведет его показать комнаты в домике. До порога она щебечет по-французски, стараясь выхаркивать букву «эр» громче, чем требуется, как бы любуясь свободой и звучностью прекрасного языка; но, переступив порог, она восклицает по-русски:
— Фу, какая гадость! Ты с ума сошёл, Гриша!
И обиженно и негодующе уводит Анри обратно в сад.
Егор Егорович искренне смущён и спешит прибрать случайно разбросанные в первой комнате части не вполне свежего белья. Он забыл о воскресном дне и не ждал гостей. Его защищает друг Ришар, резонно доказывая, что в деревне не должно быть стеснений и что вообще мы, горожане, мы, парижане, слишком обставляем свою жизнь условностями, а между тем природа так прекрасна, и так чудесно вдыхать воздух, не насыщенный бензином.
— Bravo, mon chef[80], — говорит он, ободряюще похлопывая Егора Егоровича по плечу. — Bravo, mon cher frere[81], — прибавляет он ласковым шепотком. — В голосе Анри нежность и покровительство к старому и, в сущности, безвредному чудаку.