— К черту коробки, по крайней мере, на две недельки. Жду вас завтра на вокзале или, лучше всего, зайду за вами не позже половины десятого. Захватите все вам необходимое. Идёт?
— Вообще — да, поскольку речь идёт не о чрезвычайно большом багаже. Вы, вероятно, приметили у меня зубную щётку? У вас прекрасный вид, дорогой Тетёхин! Вам бы нужно, всегда жить в деревне.
И вот в то время, как Егор Егорович смотрит восхищённо на одевшуюся светлой и ясной зеленью акацию, голос за его спиной говорит:
— Вот уже минут пять я наблюдаю, как вы стоите в неподвижном созерцании. Значит ли это, что вы молитесь?
— И правда — молился, Лоллий Романович! Такое деревцо, что стоит и помолиться на него.
— Во всяком случае, в длинном списке деревьев, которые были предметом культа, акации принадлежит не последнее место.
Да, Егор Егорович об этом кое-что знает. С каким удовольствием он поделился бы своим знанием с учёным другом, который между тем продолжает:
— И однако, было бы патриотичнее молиться на берёзу или на ель, особенно нам, казанцам.
— Уж тогда на пихту.
— Согласен. Прекрасное дерево. Заметьте, что лучший пихтовый экстракт гонят в Царевококшайске.
Земляки смотрят друг на друга и приветливо улыбаются. Егор Егорович чувствует внезапный прилив безграничного дружелюбия к Лоллию Романовичу. По-видимому, тем же чувством заражён и профессор, необыкновенно живописный в спальных туфлях на босу ногу, в несвежей денной рубашке с торчащей праздно шейной запонкой и в широкополой соломенной садовой шляпе Егора Егоровича. Зелёная ложа сада окружена опоясом братских чувств; Тень акации прозрачна и пропускает солнечные блики. Егор Егорович прочувственно говорит:
— Я очень счастлив, Лоллий Романович, что вы согласились у меня погостить. Конечно, я плохой для вас товарищ, то есть по моему слабому образованию; но я надеюсь, что вы можете здесь хорошо отдохнуть.
По пергаменту профессорского лица пробегает Лёгкая розоватость:
— Дорогой Тетёхин, я не умею говорить чувствительных речей. Но я бы не уклонился, если бы вы пожелали меня обнять под этим живописным деревом.
К счастью, их никто не видит.
Продолжается история мастера Хирама, совсем не связанная с сельскими наслаждениями и предыдущей чувствительной сценой. Невозможно созидать стройное миросозерцание только на перекличке превосходи ных сердец. В Двух смежных комнатах домика горят две лампы, за окнами заливается соловей, хотя не только не курский, но и не казанский. Профессор лежит в постеле и читает; за неимением лучшего, толстый томик «Спутника садовода», именно главу о размножении растений отводками и черенками. Егор Егорович, сидя у стола, сопоставляет прозу Библии с поэзией театрального действа, участником которого он был на этих днях в Париже.
Строитель Хирам разделил всех рабочих на учеников, подмастерьев и мастеров, по степени их знаний и их посвящённости в тайны царственного строительного искусства. Им полагалась различная заработная плата, которая выдавалась по произнесении каждым слова его степени. Ученик не знал слова подмастерья, который не знал слова мастера. Тайна соблюдалась строго — за этим следили сами рабочие и мастер. Хирам. Переход из степени в высшую, от работы грубой к работе искусной и от ремесла к творчеству был делом общего сговора и проверки достигнутых успехов.
Всегда ли это соблюдалось строго? Полной в том уверенности у Егора Егоровича нет. Ни одно человеческое учреждение не застраховано от ошибок. Иногда могла проявляться излишняя мягкость, а то, пожалуй, и лёгкое кумовство: симпатичного парня толкали вперёд, а колючего по характеру попридерживали, хотя первый был менее второго достоин. С другой стороны, слишком засидевшемуся в низкой степени наверняка иногда давали снисхождение, как бы за выслугу лет, хотя его таланты и его усердие были сомнительны. По крайней мере, в наше время подобное часто случается. Нет особых оснований предполагать, что нынешний человек стал очень уж небрежнее своих предков. И вот на этой почве рождается недоразумение, разные обиды. Однако, по-видимому, в Хирамовой истории дело осложнилось скверным подвохом со стороны хитрого царя Соломона.
Всякий раз, как царь Соломон растерзывал очередную девушку из тысячи заготовленных для его наслаждений, он чувствовал временное пресыщение и искал дневного занятия, соответственного его званию.