Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?
— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…
Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.
— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?
— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?
Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.
Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.
Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?
— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?
Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.
Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.
Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.
А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?
Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.
Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…