Володя прикрыл глаза ладонью и посмотрел на солнце — оно уже вскарабкалось довольно высоко и обещало быть жарким. И небо опять было удивительно чистым — ни единого облачка.
Володя вздохнул глубоко, всей грудью, и оглядел бугор, на котором стоял. Роса на траве и кустах обсохла, только зола потухшего костра была еще мокрой от впитавшейся за ночь влаги. Над шумящей под берегом рекой в отдалении расползались запоздавшие клочья тумана. Хариус продолжал играть, но уже меньше, чем вечером. «Вечерами всегда больше игры, — подумал Володя, — и у людей, и у рыб, и у зверей… А утро зовет к серьезному делу. Не знаю, какое там дело у рыб, — подумал он еще. — Но тоже, наверное, не без дела они сидят! Тоже небось о своем хлопочут».
Володя повернулся спиной к реке и оглядел поляну, венчающую бугор. И увидел Володя то, о чем знал, но чего не видно было вчера в сумерках, когда он сюда подошел: остатки Прокопова хутора в стороне, ближе к лесу. На фоне осенних пылающих берез, зеленых елей и лиственниц темнели в березовых кустах, в зарослях крапивы и иван-чая полуразрушенные остатки строений. В небе над поляной, почти не двигая крыльями, кружил сокол — и его отметил Володя краем глаза, — мышей, наверно, высматривал.
Широкая поляна покрыта была густой некосью, и с трех сторон наступала на нее тайга, высылая вперед заросли тала, маленькие елочки и карликовую березу. Кустистая береза с красными ветвями кудрявилась мелкими — в копейку — листочками. Маленькие елочки торчали в кустах, как темные стройные свечки. И везде, особенно возле остатков Прокоповой избы, буйно разросся иван-чай. Высокие, остроконечные пирамиды цветов сияли лиловым на фоне черных, полуразрушенных стен. Казалось, что от этих ярких лиловых цветов даже воздух вокруг стал лиловым, и лиловой стала внизу река, и лиловым небо.
Дед Мартемьян много рассказывал Володе об этом цветке. Грустный это цветок и странный — в своей преданности к ушедшим! Он всегда буйно разрастается на пепелищах и пустырях — в местах, покинутых людьми. И не важно, какие здесь люди жили — хорошие или плохие, обо всех ушедших хранит иван-чай свою лиловую память. Кладбищ он не любит, там растут другие цветы. Иван-чай — это сторож пустых жилищ. Он поселяется вослед за ушедшими в покинутых деревнях, в брошенных хуторах, в позабытых избушках. Здесь он подходит на цыпочках к слепым окнам, поднимается на прогнившие ступеньки, входит в пустые комнаты, сияя своим пронзительно-печальным лиловым цветом, и шепчется, шепчется, шепчется, вспоминая об ушедших…
Володя проверял Мартемьяновы слова, когда они путешествовали по Илычу и притокам: как только замечали они вдоль по реке лиловые цветы иван-чая, то вылезали на берег и непременно находили там остатки людского жилья. Иногда приходилось шарить в кустарниках или густой траве — так разрушено бывало строение, но остатки его всегда находились.
Вот и сейчас: стоял Володя на высоком берегу, на полузаросшей подлеском поляне, и смотрел на серебряно-черные стены Прокопова хутора, седые, грустные стены. Володя их сразу узнал.
Стены Прокоповой избы, окруженные иван-чаем, обросли с северной стороны мшистыми бледно-зелеными бородами. Остатки крыши торчали в лиловом воздухе черным скелетом. В отдалении возникали из буйных зарослей еще какие-то строения: баня, пекарня, сарай, островерхая, на высоких, утонувших в крапиве столбах, кладовая, похожая на избушку бабы-яги с петухом на крыше.
Володя побродил вокруг, раздвигая руками высокие — выше головы — заросли иван-чая и крапивы, дошел до края поляны, где начиналась тайга. Здесь Володя ступил на белесую от времени, сложенную из огромных бревен дорогу, она уходила в заваленную буреломом чащу. Дальше было темно и страшно. Из чащи тянуло прелым запахом сырости. Между прогнивших бревен дороги пробивалась ярко-зеленая трава, а местами, где бревна провалились, тускло светилась ржавая болотная жижа. Дорога, ведущая в никуда! «Пойдешь по ней — не воротишься! — подумал Володя. — Может она привести тебя к лешим, а может просто на тот свет…»
Когда-то по этой дороге ездил отец Прокопа, важный купчина, и к нему ездили охотники да скупщики пушнины. Богатый человек был Прокопов отец, дед Мартемьян сказывал. Были у него лошади — не одна пара, и коровы, и всякая птица, одичавшая даже от изобилия. И пекарня недаром была: держал тут Прокопов отец заезжий двор и чайную. И баня была большая, по-белому, — вон какие высокие стены из кустов выглядывают, не чета банькам в Володиной деревне. Зиму и лето парились тут купцы да охотники, гоняли в душной чайной чаи, заедая калачами. И водку пили. Было тут всякое!..
Раскулачили потом Прокопова отца, сослали его далеко на восток, откуда он уже не вернулся. Прокоп с матерью переехал жить в деревню.
А хутор со временем частично сам захирел, частично растащили его прохожие люди — на дрова да просто так. Только иван-чай, одинаково грустящий обо всех, справляет тут свои затянувшиеся поминки.
Прокопова отца, окромя иван-чая, никто не жалел: раскулачивали его всей деревней, когда колхоз создавали. Был Прокопов отец душегуб и вор, нажил свое богатство на чужой крови, на слезах. Всех он в округе обирал, вся семга по Илычу его была, вся дичь, все зверье: все он за бесценок скупал или отнимал даром. Особенно у ссыльных. Было в этих местах когда-то много ссыльных людей, революционеров. Даже на этих несчастных наживался отец Прокопа…
Слышал Володя, что Запечорье — это ссыльные места, то есть плохие места, людьми не любимые, страх наводящие на всякого, кто о них даже услышит. В разные времена почти все лучшие люди здесь в ссылке перебывали, сказывал дедушка. Странно это показалось Володе — ссылка… Какая же это ссылка, когда такая красота! Когда столько воды прекрасной, и тайги, и неба, и птицы, и зверя, и рыбы! Зимой, конечно, темновато, но ведь и солнцу отдохнуть надо! Зато летом солнца сколько твоей душе угодно! Летом и ночи-то почти нет!
Посмотрел Володя вокруг: на тяжелые желтые колокольчики в болотной траве, на заросли карликовой березы, крапивы и иван-чая, на ели и лиственницы, обступившие поляну с трех сторон; с четвертой стороны — за рекой, которую отсюда не видно было под обрывистым берегом, — зеленели волны тайги, как море. А надо всем этим сияло загадочное лиловое небо.
«Небо всегда хранит какую-то тайну, — подумал Володя. — Впрочем, как всё. Как и вот эти грибы в траве между бревен. — Володя потрогал грибы руками. — Разве в грибах нет тайны? А почему они тогда такие странные, ни на кого не похожие? Почему у них листочков нет, одни только круглые шляпки? И почему они часто на полянках кругами растут? «Ведьмины кольца» называются эти круги, дедушка говорил. Вроде бы ведьмы здесь по ночам пляшут, хороводы водят, и грибы с ними пляшут, оттого и кругами растут… Чепуха все это! И все-таки в грибах есть своя тайна. Как и в иван-чае. Только в грибах да иван-чае маленькая тайна, а в небе — большая тайна».
Володя нагнулся и снял с коричневой шляпки боровика присохший березовый листик.
«Еще некоторые говорят — комары… Но ведь комарами хариус питается — как же без комаров? Что бы ела молодая семга, тальма, если б не комары? Подохли бы все мальки, и люди бы без семги остались! И без хариуса. К комарам привыкнуть можно, а потом, и средство от них есть. Не страшны они вовсе, даром что их тучи. Так что не в комарах дело и не в тайге, а в людях, которые в хороших местах разные ссылки устраивали».
А про это место — Володя опять посмотрел на черные стены — дед Мартемьян рассказывал, что жил тут у Прокопова отца в работниках один ссыльный, рабочий-москвич. Отбывал он тут свой долгий срок и копил потихоньку деньги для побега. Но перед побегом отец Прокопа этого ссыльного убил и деньги себе присвоил. Все это знали, да и свидетели тому имелись, но никто этого раскрыть не смог, потому что местные власти за купца были. Все были у него в кармане.