— Ну ладно! — громко сказал Володя. — Искупаться надо, позавтракать да идти! Время не ждет!
Странно прозвучал Володин голос в пустом доме; стены здесь давно уже отвыкли от человеческих голосов, поэтому они приняли Володины слова удивленно и ответили ему холодным эхом. Тоскливое было эхо, неприятное! В обжитых домах голоса звучат совсем по-другому. И другое от них эхо: живое, уютное. Отчего это так? От людского ли дыхания, которым всегда наполнены обжитые дома, от вещей ли, теплых, хранящих свежие касания человеческих тел? Наверно, от всего этого вместе…
Стены еще долго кряхтели, удивляясь Володиным словам, которые он им оставил; провалившиеся доски половиц потрескивали и покачивались, вспоминая осторожные человеческие шаги; и пыль над замирающими шагами изумленно плясала в воздухе, в прорезавших темноту солнечных лучах, протиснувшихся сквозь яркие щели. А Володя уже весело спускался по обрыву, осыпая голыми пятками глину и камешки, помогая себе зажатой в левой руке удочкой, упираясь правой в сухую глину обрыва. Разделся он на гладком камне, на таком же круглом и гладком, как вчера, как будто это был брат того камня, а вместе с тем и Володин брат, только совершенно молчаливый, даже немой, — одно из самых молчаливых и неподвижных на этой земле существ, хранящих в глубине своего сердца холод миллиардов ночей от того самого первого утра, когда был сотворен свет…
Под камнем сияла глубокая золотисто-голубоватая каменная ванна, наполненная быстротекущей прозрачной водой, пронизанная светом солнца, прятавшегося за высоким берегом. Дно этой ванны было коричнево-синим от мелких камушков и крупного песка, и, как бледные, синеватые тени, стояли на самом дне хариусы — пять штук, наверное, одногодки, потому что все пятеро одинакового роста. Эти синие хариусы — горные, в отличие от коричневых, долинных.
Они стояли друг за другом и рядом — двое впереди, трое сзади, — как в строю. Иногда вдруг кто-нибудь из них, вильнув в сторону, поднимал хвостом фонтанчик песка, уносившегося по течению, как дым, — и тотчас хариус занимал свое место. «Ишь ты! — подумал Володя. — Видят же меня, черти! А виду не подают!» В этот момент о Володин лоб ударился и мгновенно присосался овод. Володя прихлопнул его, крутанув между пальцами, швырнул с размаху на воду. Овод чернел на ней один только миг и исчез — неизвестно, как успел схватить его хариус. Володя еле уловил глазами стрельнувшую к поверхности со дна синюю ракету — и опять стояли пять хариусов под камнем в уносившейся дымке песка.
Володя собрался с духом и нырнул…
Но он не увидел их — своих подводных братьев, хотя смотрел в воде широко раскрытыми глазами: проточная ванна была пуста! Теперь Володя был в ней единственный хариус. Он прыгал и кувыркался, поднимая брызги на разбитой поверхности и фонтанчики песка на дне, пока не посинел. Тогда он выскочил и уселся на камне, дрожа всем телом и разматывая удочку. Выплеснувшаяся вместе с ним вода стекала с Володиной гусиной кожи серебристыми струйками и каплями, отемнявшими камень.
Река по-за камнем — на большом течении — звала к себе нетерпеливо, но Володе было некогда. Надо было поймать рыбу, позавтракать и двигаться.
Он посмотрел в ванну: она опять была прозрачной, как большое голубое стекло, увеличенные толщей воды хариусы снова стояли на дне, пошевеливая хвостами и плавниками, — их стало шестеро, потому что прибавился еще один. Непуганая здесь рыба, смелая, не боится человека вовсе! Но Володя спрыгнул для верности на берег, спрятался за камнем и закинул удочку, и сейчас же что-то схватило, слабо — Володя выкинул на прибрежную береговую гальку маленькую золотистую, в темных пятнах рыбешку… Тальма — малек семги!
— Глупая! — нежно сказал он.
Наклонившись, Володя осторожно взял ее, прыгающую, руками, бережно снял с крючка.
— Глупая! — повторил он, улыбаясь. — Погуляй, пока придет твое время, — и бросил ее обратно.
Тех шестерых великанов Володя поймал быстро — одного за другим. На то, чтобы их засолить и поджарить, ушло еще некоторое время. Теперь Володина сумка раздулась и потяжелела: были в ней некоторые запасы впрок, на два-три дня. С рекой ведь он прощается, и там — на лесной тропе — его ждали только ягоды: голубика, да морошка, да кой-где клюква по болоту.
Солнце уже жарило сверху, огромное небо сияло раскаляясь — темно-синее сверху, белесое по краям над лесами. Тучи комаров, мух и оводов носились в безветренном воздухе. Но Володя не спешил мазаться диметилфтолатом: надо было еще перейти Сар-Ю, перед тем как свернуть в сторону от реки. Драгоценную жидкость надо было беречь.
Перекинув через плечо сумку и удочку, он спустился с бугра, поднялся немного вверх по течению, мимо игравшего белой пеной и облаками брызг не-умолкающего порога, и здесь, на каменном пляже маленькой речушки Сар-Ю — на треугольнике, образуемом ею и Илычем, — не спеша разделся.
Он сложил одежду, привязал ее вместе с сумкой к удилищу, придерживая на плече удочку левой рукой, взял в правую руку срезанную в лесу палку и вошел в воду.
Он вошел в кедах, чтобы удобнее было идти по камням. Течение в Сар-Ю было сильным. Оно закипало вокруг него все выше: дошло сначала до пояса, потом до груди — вода била в левый бок, пытаясь опрокинуть Володю и снести его в Илыч. Но он все время опирался правой рукой о палку. Каждый раз, перед тем как шагнуть, он ощупывал концом палки твердое дно, стараясь, чтобы палка не соскользнула в сторону, потом делал осторожный шаг вперед — сначала одной ногой, потом другой. Камни попадались иногда очень скользкие, покрытые плесенью зеленых волосяных водорослей, на которых легко было поскользнуться.
Выйдя на другой берег, Володя достал флакон с диметилфтолатом и тщательно намазался с головы до ног. Он растер едкую жидкость по всему телу, взъерошил на голове волосы; лицо он натер осторожно, чтобы химия не попала в глаза. Потом оделся.
— Ну, до свиданья, Илыч! — громко сказал Володя, повернувшись к большой реке.
Илыч ответил ему бесконечным прощальным ревом. Володя нашел глазами тропу и бодро двинулся по ней в глубь тайги.
Шум реки еще некоторое, время сопровождал его на тропе — затихающий прощальный топот воды, бегущей вдаль по камням, наконец этот топот отстал за деревьями и кустами, и Володю обступила тишина тайги, нарушаемая редким цвеньканьем птичек. Березы и осины ярко вспыхивали в окружении темно-зеленых елей, сосен и лиственниц. Особенно темными, почти черными, были ели, низко растопырившие над усыпанной лесным хламом землей свои широкие лапы. Сосны, наоборот, тянулись в сиявшие над их головами небо. Снизу они долго были голые, без ветвей, вся их синеватая хвоя собралась на макушках. А лиственницы стояли кудрявые снизу доверху.
«Эти лиственницы как кудрявые девушки, — подумал Володя. — А сосны — стройные великаны. А ели — мрачные старики…»
Володя опять подумал о Прокопе.
— Странно, что я о нем так часто думаю, — вслух сказал Володя: здесь, в тайге, тишина еще больше располагала думать вслух — разговаривать с самим собой. Володя любил в тайге разговаривать с самим собой.
— Странно, что я о нем даже больше думаю, чем дома. И о других — об Алевтине, о дедушке, о брате — я тоже больше думаю. Вот я вроде совсем один, а они не покидают меня. Все время они со мной, пока я тут иду…
Его мысли опять вернулись в деревню, к одной прошлогодней истории.