Леонид Шорохов
Володька-Освод
Тихий, малозаметный бардачок на берегу Акдарьи, известный только узкому кругу посвященных, процветал вот уж пятый год.
Назад тому лет восемь Общество спасания на водах, заботясь о широких массах утопающих, организовало на берегу тогда еще полноводной реки свой пост. Вниз по течению Акдарьи в трех километрах от города была сооружена невидная деревянная будочка с намалеванным на ней синим спасательным кругом, больше похожим на дыню, чем на круг, и выделена семидесятирублевая штатная единица, то ли сторожа при несолидной будочке, то ли караульщика могучей реки. Впрочем, непонятная должность имела довольно громкое наименование: матрос-спасатель второго класса.
Несведущему человеку трудно было представить себе на указанной должности кого-нибудь, кроме старенького, замшелого деда, начавшего тянуть флотскую лямку во времена Очакова и покоренья Крыма, с нататуированным на высохшей, птичьей руке светло-синим, стершимся по древности лет якорьком. Однако жизнь хитрей наших представлений о ней. И сильно ошибся бы в данном случае догадчик. Будочка выглядела сонной и дряхлой среди буйного размаха береговых тугайных зарослей, но не сонным и не дряхлым был мужчина, стоявший на пороге будочки. Бугры стальных мускулов перекатывались под его гладкой кожей; грудь туго распирала готовую лопнуть тельняшку; волосатые ноги плотно давили землю, маленькие, зоркие глаза просматривали Акдарью на многие километры в обе стороны сразу.
Несомненно, вернись времена парусного флота, означенный матрос-спасатель второго класса ни на секунду не затруднился бы в одиночку зарифить косой парус на бушприте трехсоттонной шхуны. Но, увы, золотые те денечки давно миновали.
Владимир Васильевич Сагин — против этой фамилии матрос-спасатель обычно расписывался в ведомости на зарплату, — а говоря попросту Володька-Освод, имел самое смутное представление о парусах. Впрочем, туман незнания распространялся в его голове и на прочие науки. Куда легче было перечислить то, что Володька знал, чем то, чего он не знал. Оказалось, что для жизненного процветания и не требуется никаких знаний, за исключением, может быть, начал устного счета и умения четко написать пять букв, составляющих негромкую сагинскую фамилию. Все остальное только зря удручало голову.
То-то удивились бы нынешним Володькиным достижениям школьные учителя, некогда предсказывавшие круглому двоечнику едва ли не голодную смерть по причине неспособности ни к каким наукам. Теперь Володька только посмеивался, припоминая их мрачные прогнозы, — многие ли из его бывших учителей сами добились в этой жизни того, чего шутя достиг матрос-спасатель второго класса?.. Если судить по зарплате, то разница оказывалась невелика, если сравнивать по объему бесполезных знаний, которыми были битком набиты многомудрые учительские головы, то тут, правда, педагоги резко вырывались вперед; если же начать прикидывать по реальным меркам бытия, то выходило, что ни один из бывших наставников Володьке и в подметки не годился!
Всю жизнь уча других, они ухитрились не нажить собственного ума: годами мыкались по чужим углам, не умея добыть своего: топали жалким пешедралом по улицам родного городка, где каждый второй житель был их бывшим учеником. Все их нищие сберкнижечные запасы не выходили за пределы суммы, без которой Володька брезговал выйти за сигаретами, да еще у каждого ли из них была та книжка — вопрос?! Нет, плохо кормят науки, Володька убедился в этом еще в самом невинном возрасте.
Сагин покинул храм науки пятнадцать лет назад. Впрочем, слово «покинул», кажется не очень подходило к его случаю. Скорее не он покинул школу, а обитель знаний наконец разорвала многолетние отношения мелочной и нудной войны с Володькой. Но так или не так, а время расстаться подоспело, школа вздохнула с облегчением, но с еще большим облегчением вздохнул ее выпускник.
Сладчайший пирог жизни манил его воображение умопомрачающими запахами. Заурчав от жадности, Володька со всех ног кинулся к желанной добыче. Время на дворе подоспело самое подходящее. По всей стране синим пламенем бушевало джинсовое безумие. Оно поразило не только отдельных, сверхвосприимчивых к голубой эпидемии людей — жертвой заразы пали коллективы, целые социальные прослойки. Домохозяйки и академики, строительные рабочие и министры, музыканты и дворники — все жаждали облачить свои разнокалиберной упитанности ягодицы в зарубежную холстинку. Дебилы из подворотен мотивировали манию стадной символикой; доктора наук — практицизмом. В одном сходились и те, и другие, годилась и в дело шла не всякая заграница, а лишь пораженная загниванием империализма в максимальной степени. Только ее система прострочки швов и сюжетности наклеек равно удовлетворяла и веселых хиппушников и угрюмых помпрокуроров.