«Об этом не думать! — приказал себе Володя. — С неба, что ли, свалится тушенка, если думать о ней?» Уже не раз он имел случай убедиться, что такие бесплодные мысли не ведут ни к чему хорошему: недостойную зависть порождают эти мысли и жалость к себе, человек размагничивается и слабеет, — а Володя не хотел быть слабым…
Нерусские названия у станций на этой дороге: Кез, Чепца, Пибаньшур, Туктым. На каком это языке, на удмуртском? Мы через Удмуртию сейчас едем? А может, эти названия остались от племен, обитавших тут в глубокой древности? Как их: чудь, меря, мурома?.. (Володя любил историю, любил читать исторические книги.) А из тех станций, что зовутся по-русски, — у некоторых такие горькие, безотрадные имена: Убыть, Безум. Должно быть, эти имена при царском режиме перешли к станциям от ближних деревень. Сколько горя должен был нахлебаться народ, думал Володя, чтобы назвать так свои поселения. Деревня Безум…
«Где-то меня высадят?»
Желательно все-таки, чтобы это произошло, пока еще не окончательно стемнело, и чтобы это была порядочная станция, где есть электричество и имеют обыкновение хоть раз в сутки топить печку в комнате для ожидающих.
— Балезино? — спросил кто-то за Володиной спиной. Младшая проводница прокричала в ответ:
— Балезино, Балезино!
Поезд замедлял ход.
Так. Сейчас, значит, придет контролер. Придет контролер с документами и скажет: «Слезай, приехали».
Двери защелкали. В тамбуре зажглась лампочка. Тамбур заполнился пассажирами, ожидающими остановки. Сплошь кители и шинели с офицерскими погонами.
А окно стало совсем темным, когда зажглась лампочка.
«Ну, где же контролер мой»?
— Разрешите, — важно сказала старшая проводница, с фонарем протискиваясь на площадку.
В темном окне медленно поплыли огоньки. И остановились. Заскрежетало под ногами. Вспыхнув алмазами в морозных разводах на стекле, брызнул в глаза свет над станционной вывеской: Балезино.
— Молодой человек, — сказал важный голос, и старшая проводница тронула Володю за локоть, — идем-ка сюда.
В тесном купе проводников на столике стоял стакан чая и лежали ржаные сухари.
— Садись, поешь.
Он сел. И когда с хрустом разгрыз сухарь и ощутил на языке солоноватый прекрасный вкус, — только тогда по-настоящему понял, до чего же проголодался.
— Ешь, — сказала проводница. — Все ешь, не стесняйся.
Она налила ему еще стакан из большого, весело кипящего самовара.
Поезд шел полным ходом. На десятки километров позади осталась станция Балезино. Контролер не пришел.
Володя ел, а проводница стояла рядом, суровая, с маленьким беретом над большим лицом, и серьезно смотрела маленькими белесыми глазами без бровей. Спросила:
— Мать есть?
— Есть.
— Чего делает?
— В сберкассе работает.
— А отец?
Володя глотнул чаю.
— Отца нет.
— А братья, сестры?
— Сестра.
— Большая?
— Нет. Маленькая.
— А ты кем работал? — Она смотрела на его руки.
— Слесарем.
Проводница кивнула:
— Ничего!
Вошла младшая проводница с пустыми стаканами на подносе.
— Зайчик! — сказала она, просияв своей желтозубой, розоводесной улыбкой. — Зайчик кушает! — и опять залилась мелким смехом, и стаканы запрыгали и зазвенели на подносе.
— Перебьешь! — строго сказала старшая.
Володя, опустив глаза, допивал чай. Он знал этот женский смех без причины и этот отчаянный блестящий женский взгляд. То же было у его матери.
— Ложись-ка, — сказала ему старшая проводница. — Отдохни маленько.
И указала на верхнюю полку, где был постлан полосатый тюфяк и лежала подушка.
Сняв ватник и валенки, Володя залез наверх. Там было очень тепло; но он с удовольствием натянул на себя толстое колючее одеяло. Пускаясь в путь, он не рассчитывал ни на какие удобства, и теперь охотно и благодарно пользовался всем хорошим, что подворачивалось. «Эх, а контролер-то меня забыл! — подумал он. — Пока вспомнит, я посплю!» Он сладко вытянулся в предвкушении отдыха.
Внизу проводницы мыли стаканы. Потом достали вязанье и сели рядышком на нижней полке. Лампочка светила тускло. Вагон мотало. Привычные, они вязали кружево, ловко работая крючками. Только младшей мешали приступы смеха, накатывавшего на нее.