— Давай-ка запевай лучше, — сказала старшая. — Ну совершенно ты себя в руках не хочешь держать, Капитолина.
Младшая тихо запела. Старшая вторила.
— Мыла Марусенька белые ноги, — пела младшая прерывисто, будто задыхалась. А старшая гудела негромко:
— Мыла, белила, сама говорила.
Мимо купе прошел, кидая двери, офицер; блеснули на его груди сплошные ордена. Младшая проводница встала и заглянула на верхнюю полку.
— Спит? — спросила старшая.
— Спит, — ответила младшая, блаженно сияя зубами и деснами. — Спит заинька хорошенький.
И старшая поднялась, чтобы бросить сурово-заботливый взгляд на мальчика, спящего под этим движущимся странническим кровом. Он лежал, прижавшись щекой к подушке в казенной клейменой наволочке, в его черных ресницах был покой, и ровно поднимались юношеские ключицы. И, словно карауля этого, неизвестно чьего мальчика, стояли внизу женщины, вязали кружево и пели.
— Плыли к Марусеньке серые гуси, — шевеля крючками, пели они чуть слышно под стук колес, — серые гуси, лазоревы уши…
Перед отъездом из Ленинграда, летом сорок первого года, Володя с матерью ходил к отцу.
— Надо попрощаться, — сказала мать, — кто знает, может не суждено больше увидеться.
Два раза они его не заставали дома, он был в госпитале. Во второй раз их встретила жена отца; женщина, которую мать в своих рассказах называла она — без имени; и которая в Володином детском представлении была существом опасным, хищным, бессовестным, вторгающимся и отнимающим, — это существо вторглось к ним и отняло у них отца, когда Володе было два года, а мать была совсем молодой и неустроенной, так она и осталась неустроенной…
Стесняясь рассматривать, он взглядывал на эту женщину и сейчас же отводил глаза, но ничто не укрылось от его неприязненной зоркости. Она была некрасива! Как странно, что отец покинул маму ради этой раскосой, с острыми скулами, в обыкновенном — обыкновенней не бывает — сером платье, с длинными худыми руками! Ее даже не сравнить с мамой, думал Володя горделиво-горько. И одевается мама в десять раз красивей. Всегда на ней какая-нибудь нарядная косыночка, или кружевной воротничок, или бант; платья пестрые, яркие. Особенно в тот день она была хорошенькая, завитая и приодетая, с глазами блестящими от волнения и страха.
Да, мама боялась этой женщины. Робела перед ней. Так робела, что путалась в словах, запиналась, Володе стыдно было. А мачеха стояла, глядя узкими глазами то на нее, то на Володю, и говорила тихим голосом. Она сказала, чтобы они пришли вечером, отец будет дома. Конечно, надо попрощаться, сказала она и посмотрела на Володю задумчивым долгим взглядом. У нее большая просьба. Она не говорила Олегу, что у него есть брат; Олег не знает. Она хотела бы, чтобы Олег услышал это от нее самой… в свое время. Если Олег, когда они вечером придут, еще не будет спать… Чтобы он как-нибудь случайно… Она просит и Володю, он уже большой мальчик…
— Нет-нет, Володя не проговорится, будьте покойны! — торопливо и испуганно сказала мать, как будто это желание мачехи, о котором давным-давно было известно и которое почему-то исполняли беспрекословно, не было желанием глупым, низким и глубоко возмутительным.
Они пришли вечером; отец был дома. Он их принял хмуро и вежливо. Утомленно полузакрыв глаза, поддерживал разговор. Ему нелегко было притворяться, что его интересуют их дела. Слезы выступали у него на глазах, когда он сдерживал зевоту, раздиравшую ему челюсти. Он повторялся и путался. Несколько раз выражал удивление, что Володя вырос. Вспоминая после об этом, Володя резко усмехался…
Вдруг ему потребовалось узнать, с какими отметками Володя перешел в седьмой класс, — вот, действительно… Ему и в мирное-то время было наплевать на Володины отметки. Спросив, отец положил Володе на плечо свою большую, с тонкой и красной от непрестанного мытья кожей, докторскую руку. Володя покраснел — прямо-таки запылало лицо от этой ласки, от которой некуда деться и с которой не знаешь что делать.
Сидели в кабинете: письменный стол, шкаф и полки с книгами. Чистая, уютная квартира в новом доме. «Здесь на диване он спит». К изголовью дивана был придвинут столик, на столике лампа, газеты, будильник. «Он тушит верхний свет и зажигает на столике и, прежде чем заснуть, читает газеты, а утром звонит будильник и будит его».
Мачеха входила очень тихо; приносила чай и угощенье к чаю. Она принесла три чашки: маме, Володе и отцу; сама не села пить с ними. Когда она первый раз вошла с вазочками, отец на нее посмотрел, будто спрашивал: «Это так нужно?» Она на него не взглянула, ставя вазочки на стол, но всем своим видом, спокойным и решительным, как бы ответила: «Да, нужно».