Мохаммед-Эмин потемнел лицом, желваки заиграли на его широких скулах.
— В нашей судьбе один Аллах волен, да будет священно имя Его. Мы лишь исполнители Его непостижимых помыслов, — сдержанно ответил он.
— Как удобно за спину Всевышнего прятаться, — заметила Таира, иронично приподняв маленькие луны бровей. — Но и тебе, как я слышала, на ханском престоле усидеть не удалось. Подпалили и твой чекмень казанские мурзы.
— Быстро же сюда дурные вести доходят, — скривил в усмешке губы Мохаммед-Эмин.
— Ветер вольный и в мою темницу залетает. Певчие птички и под моим окном щебечут. Ты же получил то, чего был достоин и что для других приуготовлял. Так что от меня сочувствия не дождешься.
После обмена колкостями оба замолчали, и в светлице повисла неловкая тишина. Мохаммед-Эмин исподлобья взглянул на двух прислужниц, сидевших, сжавшись в комочек, на ковре у ног Таиры, на стражников, неподвижно замерших у дверей.
— Я ехал сюда не за сочувствием и не за ссорами с тобой, прекрасноликая ханбике, — с усилием произнес он. — Дозволь несколько слов с глазу на глаз сказать.
— И не подумаю! — В негодовании Таира даже чуть подалась назад, как будто тут же захотела уйти.
— Постой, — окликнул ее Мохаммед-Эмин. — Не бойся…
— Что?! — замерла ханбике, воззрившись на зарвавшегося посетителя. — Ты мне приказываешь?! Ты?! Да кто ты такой! Прихвостень московитский, сын презрен…
— Все! Довольно! — рявкнул Мохаммед-Эмин, гневно глянув на стражников и служанок. — Все вон отсюда! Вон!!!
Светлица сразу опустела. Таира от неожиданности растерялась и стала осторожно пятиться назад. Мохамед-Эмин вмиг преодолел расстояние, их разделявшее, схватил ее в объятия. Его трясло то ли от ярости, то ли от желания, он сам не мог разобраться в сумятице охвативших его чувств.
— По древнему обычаю, — свистящим шепотом произнес он, — после смерти брата я должен взять тебя в жены.
— Нет… — тихо трепыхнулась она в его руках.
— Да! И никто меня не остановит. Ни великий князь, ни… ты.
На дне ее прозрачных карих глаз затаились страх и отчуждение. Он не хотел их видеть, поэтому наклонился и осторожно поцеловал сначала ровные дуги бровей, потом трепещущие опустившиеся веки, скользнул по нежной щеке, подбираясь к манившим его губам. И еле удержался на ногах. Таира неожиданно, что было силы толкнула его в грудь и отскочила в сторону, тяжело дыша.
— Ты… ты… сын вонючего верблюда! — взорвалась она.
— Не подобает дочери сеида и ханской жене осквернять свои уста подобными словесами, — саркастически ухмыльнулся Мохаммед-Эмин. — Она должна быть благоразумной и покорной и следовать древним обычаям.
— Убирайся с глаз моих! Ненавижу!
Они замерли, разгневанно буравя друг друга взглядами.
— Будь по-твоему, но я еще вернусь!
Мохаммед-Эмин круто развернулся и широким рассерженным шагом направился к дверям. На пороге чуть помедлил и бросил через плечо:
— Прими дары!
— Я утоплю их в отхожем месте! — прозвучало ему в спину.
— Бичура [12]! — громко буркнул хан и что было силы бухнул дверью.
Когда он выезжал со двора, из маленького оконца светелки вслед ему на хрустящий белый снег летели, посверкивая радужным разноцветием, драгоценные уборы, как будто ожившие шкурки соболей, радовали глаз изысканным рисунком полета тончайшие хинские платки.
Словом, не вышло. А вот все остальное складывалось для Мохаммеда-Эмина весьма ладно. Хан Мамук тряпичной куклой в руках карачи сделаться не пожелал, властвовал на Казани единолично и советов никоих не слушал. Даже Диваны ханские собирать перестал, и карачи вскоре пожалели, что призвали его на державный престол.
Дабы ублажить пришедших с ним сибирских беков и мурз, повелел он казанским володетелям-арбабам поделиться и отдать пришлым по четверти своих владений. У мурзы Алиша из рода Нарыков хан отобрал его родовые земли под Сэмбэром, карачи Урак едва отстоял свой аул на Итили за Биш-Балтой, а сардара Хамида он лишил титула эмира только за то, что тот оговорился, назвав его, чингизида, могущественнейшим, что принято было более в обращениях к мурзам — младшим сыновьям беков, но не к великим ханам.
Окончательно оттолкнул от себя Мамук родовитых, когда бек Кул-Мамет, приехав в свой аул на Кабан-озере передохнуть малость от трудов праведных, обнаружил в своем доме какого-то безродного мурзу в драном чекмене, размахивающего перед носом влиятельнейшего бека ханским ярлыком на владение аулом. Кул-Мамет выхватил саблю и в куски изрубил наглого мурзу, после чего отъехал в Казань и, растолкав джур Мамука, ворвался в покои хана, изорвав на его глазах сей ярлык. Кто знает, как далеко зашло бы дело, не схвати ханские джуры Кул-Мамета. Говаривали после, что будто бы взбешенный бек даже обнажил саблю свою супротив хана, что во все времена единственно смертию каралось, ибо всякая власть — от Всевышнего. Все же нашелся кто-то, шепнул хану повременить с казнью строптивого бека, ибо за таковой немедля взбунтовалась бы вся Казань с посадами, слободами и ближними аулами — шибко почитаем был бек Кул-Мамет и среди хакимов, и среди городской черни. Посему свели бека в зиндан без единого оконца и посадили на цепь, аки пса, да закрыли за ним тяжелые кованые двери.