– Тавай полотенце! – вынимая ребёнка из корыта, говорит Минна Любаше. – Да грудь сразу дай!
Зачмокал губками маленький, сосёт и глазки уже закрывает. А наутро Любаша с Валентиной, выспавшиеся и отдохнувшие, наперебой рассказывают Минне: – Маленький-то, как уснул с вечера, так до шести утра и проспал! Потом грудь пососал и до сих пор спит!
– Не иначе, Минна, ты «петушиное» слово знаешь?
Минна улыбается: – Та нет, не знаю! А травка, когда высохнет, в тканевом мешочке толжна храниться! И не запывайте два раза в неделю купать в ней малыша!
Весенний день год кормит и в колхозе у Григория овёс и лён, высеянные в самое время, приятно зеленеют на полях; а рожь озимая уже по колено! В это время на земле работают, в основном женщины, а мужчины заняты другими делами. Но в субботу – обязательно баня. На сей раз первыми в баню идут Григорий, Иван да Николай. Бросив на каменку ковш горячей воды и, поводя носом, Григорий спрашивает у сыновей: – Слышь, робята! Сёдни баня-то духмяная! С щево бы это?
– А чё? Пахнет хвоей, да, похоже, мятой! Не худо! – охаживая Григория веником, отвечает ему Иван.
– А я и не говорю, што худо! – разомлев на полке от жары, кряхтит Григорий!
– Так из бака вон тряпица торчит. Поди-кось Минна чевой-то запарила! – наливая в таз воду, объясняет Иван.
Ну, а последними попариться в баню идут молодожёны. Первый жар уже схлынул, но сухой и горячий воздух с ароматом трав, которые напитали не только воду, а своими целительными флюидами незримо обволакивают и Василия с Минной.
Деревенские бани – это не только места для помывки; это, прежде всего, сладостные и греховные утехи молодой семейной пары. Сладостные – когда можно взглянуть на жену другими глазами. С головы до пяток увидеть её нагишом, и восторгаться ею, и трепетать от желания!
А греховные – от лукавого! Поэтому Минна, ещё не раздеваясь, наливает в таз горячей воды и, намочив в ней уже использованный веник, окропив стены, потолок и пол, приговаривая: – Изыди, изыди! – выкидывает его на улицу. А то ещё чёртушка, страсть как любивший подглядывать, из какого-нибудь угла в самый неподходящий момент захихикает сатанинским смехом от своего собственного вожделения! А, выгнав его из бани, можно и раздеваться.
Николай, перекусив на скору руку, умчался в клуб, Григорий дремлет, Валентина уже второй раз подогревает самовар, а молодые всё ещё моются! Баню из дома не видно, она стоит на отшибе. И от людских глаз защищена растущей неподалёку старой калиной, поэтому Минна говорит Василию: – Люплю босиком пройтись по траве!
Василий вместе с нею выходит на улицу. Он, красный и распаренный, держа в руках ковшик с квасом, садится возле бани на лавку. А Минна, словно статуя из бело-розового фарфора, с мокрыми волосами и капельками по всему телу, остывает на свежем ветерке.
Василий уже спокоен, он досыта утолил свою плоть, но одеваться не торопится и он.
– Наконец-то! – говорит Валентина, увидев поднимающихся на крыльцо Василия и Минну. – С лёгким паром!
Вся семья в эту ночь спит беспробудным сном и утро ещё ничего не предвещает, но уже в полдень чёрные тарелки оповестят село о надвигающейся беде, которая не обойдёт ни один дом. Война!
Ивана забрали сразу, Василия – через неделю. Тайком ходил в военкомат и Николай, но понурый, вернулся домой. Сказали: – Не спеши, парень! Рано ещё!
Григорий, узнав о стремлении младшего сына, разошёлся не на шутку: – Може мне, бабам да старикам колхоз-от тянуть? Щас ты и ровесники твои за мужиков доложны работать. Не сметь о войне думать! Не пу-ушшу!
И впряглись Любаша, Минна, Валентина, подростки, да старики в оглобли, двуколки, да сани. Пахали и сеяли, пололи и кололи, рубили да возили! Когда усталые, мокрые и замёрзшие, возвращались вечерами в свои избы, то первый вопрос звучал так: – Писем не было?
Первую похоронку на своего мужа получила жена Степана. Вторую – мать парня-забияки, который любил подраться.
Девчушка Аня, определённая Григорием в почтальоны, принеся в дом горькое известие, на следующий день плакала и упрашивала председателя: – Дядя Гриша! В бригаду пойду или на ферму, лишь бы почту не носить!
Минна письма получала чаще, чем Любаша. Письма короткие, написанные химическим карандашом, но зачитывались они до дыр!
Вскоре в избе вновь стало тесно. С двумя детьми, ещё не ведая о том, что под сердцем зародилась новая жизнь, к родителям приехала старшая дочь Григория Вера.
Минна же знает, что беременна и, по всем признакам, виной тому последняя баня с Василием.
Рожь и овёс в первую военную осень убрали, а вот с картошкой припозднились. На личных огородах, чтоб не помереть с голоду, задержались. И на колхозном поле бригада Татьяны появилась уже в октябре после Покрова. Мешки с картошкой тяжёлые, а грузить надо. Татьяна, помогая Минне, говорит: – Ты бы попросила председателя перевести тебя на другую работу.
– Та не умею я просить!
И хоть женщины работали практически без отдыха, половина поля вместе с картошкой ушла под снег. Минна же с работы придёт, сядет на лавку, и разогнуться не может.
– Гриша, – укладываясь ко сну, говорит Валентина мужу: – Минна-то у нас в положении, от тяжёлой работы ребёночка-то скинуть может!
Григорий словно не слышит. Валентина себе под нос недовольно сопит: – «Чурбан бесчувственный! Загонит себя баба!» – но мужу больше – ни-ни!
Между тем сельский магазин работает только по средам и субботам, а в остальные дни продавщицу Тамару Григорий определил на маслобойку. Тамара страсть как рассердилась, но с председателем не поспоришь. И всё же она вечером пришла в правление: – Я, Григорий, вопрос поставлю ребром! Я те чё, двужильная? Ты маслобойку обещал механическу, а где она? Думашь, легко целый день поршень руками крутить? Легко, да? – Тамара распалялась всё больше и больше: – Я после такого кручения в магазине ничё поднять не могу!
Видя, что председателя её доводы не убеждают, и он продолжает разговаривать с кем-то из членов правления, Тамару берёт оторопь: – Григорий, аль не слышишь? Я к тебе обращаюсь, а може, к стенке глухой? – Тамара забарабанила пальцами в стену и негодующе уставилась на председателя.
– Ну, ребром ты поставишь вопрос, иль плашмя ляжешь – разница невелика! – отвечает наконец Григорий. – Меня тоже никто не слухает, лишь говорят: – Всё для фронта! И Юрий твой, Тамара, тоже на фронте! Так што можешь, не можешь – а доложна! Поняла? Сепаратор же обещали на следушшей неделе!
Для селян аргумент «Твой тоже на фронте!» – самый убедительный, поэтому, повздыхав и поохав, Тамара отправляется восвояси. Григорий же слово сдержал и привёз из района два сепаратора, а вскоре у Тамары появилась и напарница.
Уже стояла зима, и бригадир Татьяна пришла в правление, чтобы выписать для работы рукавицы.
– Дядь Гриш! – обратилась она к председателю. – Завтра поедем в лес, а для Минны эта работа тяжеловата. Может, найдёшь для неё что-нибудь полегче?
– Нету у меня лёгких местов! Не-е-ету, понимашь? И до конца войны не будет!
– А на маслобойке? – не уступает Татьяна. – Тамара и вправду не управляется одна!
Григорий хмурится, но наутро, невыспавшийся и сердитый, мельком взглянув на полнеющую сноху и кивнув на её живот, спрашивает: – Когда ждёшь? – и, получив ответ: – В конце марта! – буркает себе под нос: – На маслобойку пойдёшь, в помощь Тамаре!
Сколько же было радости у Минны, когда родился маленький Васятка!
– На кого сын похож и какие у него глаза? Такие же зелёные, как у тебя? – спрашивал её в письмах Василий.
– Нет, глаза у него папкины, и всё остальное папкино! – переворачивая и купая Васятку, как наседка, квохчет Минна над сыном.
Уже в апреле Минна вышла на работу, а за малышами стала приглядывать Валентина, которая разменяла шестой десяток. Тем более, что и старшая председателева дочь вскоре родила сына. Григорию же рождение Серёжки явно не по нутру. И хоть Верка отцу не перечит, а в колхозе и пашет, и косит, и лён теребит, Веркина жизнь отцу не глянется. – Непутёвая она! – говорит отец.