Во время войны, как и в любое лихолетье, водилась в сельских избах вошь! Ребятишки спят кучей. Бабы, наломавшиеся за день, когда клич: «Всё для фронта! Всё для победы!» не оставляет времени на гигиену – этой серой напасти в головах не удивлялись. Да и на столе хлеба не досыта. А из витаминов – лук, да овощи с огорода. Хорошо ещё, что картошка своя, и дрова заготовлены. А вошь, как известно, тепло любит! Вот и чешутся по ночам, как ребятишки, так и взрослые. Одну Минну эта самая вошь не берёт! Не любит она её, и жить в льняных волосах не хочет! И Васятку от этой напасти Минна оберегает. Ежели баню топит, то в бак закладывает корешки какой-то мыльнянки. Пахнет не особливо приятно, но вошь от такой воды дохнет. А после мытья и одежонку ребятишек в оставшейся воде простирнёт. Но голодное время и скученность – первейшие помощники этой самой паразитке.
– Минна, поишшы-ка у меня в голове! – просит сноху Валентина.
У Минны для этой цели есть специальный фартучек. Она садится на одну табуретку, на другую – Валентина и, распустив волосы, уткнувшись лицом в фартучек, свекровь поудобнее устраивает голову. Минна, разделяя волосы на проборы, щёлкает ножичком безногих детей этой самой паразитки. Взрослых особей может быть одна, две или пять, а вот потомство, висящее на волосах, большое! У Валентины эта процедура вызывает сонливость, она дремлет и от приятности даже пускает слюну!
После искания в голове Минна обязательно простирнёт фартучек, да и прогладить его не забудет!
Любаша последнее время ходит задумчивая. Уже давно нет писем от Ивана. Минна её утешает: – Ну, мало ли чево? Мошет, времени нет! Не расстраивайся, напишет!
– Дай-то Бог! – вздыхает Любаша и шепчет каждую ночь сухими губами: – Отче наш! Иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя!…
В конце сорок третьего почтальонка Аня не в дом, а на маслобойку принесла Минне два письма, Девушка уже узнавала мужские почерки на солдатских треугольниках, а тут на одном письме почерк Василия, а другое – из этой же части – письмо казённое. Поэтому Аня и отправилась не в дом, а на работу к Минне. Первым Минна открыла письмо с чужим почерком, из которого выпала похоронка на мужа. Она догнала последнее письмо Василия, которое где-то залежалось. В тот вечер Минна надела чёрный платок.
Николай уже несколько раз ходил в военкомат и горячо доказывал: – Не имеете права держать меня в тылу! У меня один брат погиб, от второго вестей уже давно нет! Я должен пойти на фронт! Должен!
– Да пойдёшь, пойдёшь! – учитывая просьбу председателя колхоза, оттягивал время военком.
Николай же, получив отказ, вновь впрягался в работу, а дома упрямо твердил: – Ты, отец, не держи меня! Я уважать себя перестану, если за братьев не отомщу!
– Ты погодь Ивана-то хоронить! Поди знай, чё там случилось? Известиев пока нет! А ежели и с тобой чево?
Валентина в таких случаях плакала: – И то правда, сынок! Нас хоть пожалей!
Хлюпала носом и Любаша, а вот Минна, в чёрном платке, опустив зелёные глаза свои, молчала.
Николай получил повестку в самом начале сорок пятого.
Перед отправкой сына в армию Григорий пришёл с работы пораньше. Валентина из ржаной муки испекла пирогов и вечером стол собрала побогаче. Наварила картошки, поставила соленья, варенья.
Минна к столу вышла без платка, лишь волосы стянуты узлом. Села напротив Николая и, поймав его удивлённый взгляд, пояснила: – Не хочу, Коляшка, провожать тебя в трауре!
А утром, когда стоял он посреди избы уже с рюкзаком за плечами, Минна – простоволосая, подошла к своему свояку, уткнулась ему в грудь и прошептала: – Ты возврашчайся, Коляшка! Ты возврашчайся!
А потом обхватила его голову руками и попрощалась с ним до-олгим поцелуем!
В мае сорок пятого село оживились! Стали возвращаться фронтовики, уцелевшие на войне.
Муж продавщицы Тамары вернулся хромым, но Тамара, упросив Минну подменить её, с неделю не появлялась как на маслобойке, так и в магазине. Бабам закрытый магазин урону большого не нанёс – там уже мало чего было, а соли или спичек можно было перехватить и у соседки. А вот то, что в доме у Тамары входная дверь белым днём была закрыта на крючок изнутри, досужим кумушкам покоя не давало!
Кому-то ведь тоже хотелось, потупив глаза и сложив руку лодочкой, поздороваться с фронтовиком, да разузнать: – Не встречал ли Юрий на войне знакомых? Да когда вернутся остальные мужики?
– Ты погляди, агаиска какая! – характеризуя Тамару, говорит у колодца одна из колхозниц. – Я к ей пришла, замка нет, значит – дома! А дверь заперта! Я стукнула, дык ка-бутто не слышит!
– Она и раньше агаиской была! Ты, чё ли, не знала? – вторит ей другая.
И только жена Степана, получившая похоронку в самом начале войны, говорит: – И не стыдно вам, бабы? Я б тоже дверь закрыла, если б Степан живой пришёл! А вы…? Как язык-то повернулся, «агаиска»!
Женщины, опустив головы и покачивая вёдрами, смущённо расходятся по домам.
Валентина занималась по хозяйству, когда в избу неожиданно вошёл Иван. Она как раз вынула из печки чугунок и, обернувшись к двери, выронила ухват.
– Ва-аню-шка! Да ты ли это-о? Да чево ж не писал-то? – она, припав к его груди, причитала и плакала. Причитала от счастья, что он вернулся; и плакала от горя, что никогда не вернётся Василий. – Чево ж весточку не посла-ал? Уж мы ли тебя не ждали, да все жданки прогляде-ели!
– Ну, всё, мать! Всё! Я живой, видишь? Живой! И даже при орденах! – успокаивал её Иван.
– А Любаша где? На работе?
– Да щас, щас! Кто-нить из ребят на ферму сбегает!
Любаша влетела в избу и, как подкошенная, упала Ивану в руки, выдохнув: – О-о-ох! Ва-аня!
После войны в селе появились два трактора, две полуторки. Иван стал бригадиром, в случае необходимости сам мог и на трактор сесть, да и другой работы не чурался.
Солдатки, дождавшиеся своих мужей, и девчонки, которые за четыре года выросли и стали невестами, радовались новой жизни. А вдовы – вдовы плакали; недолюбившие и несчастливые – они продолжали жить!
Тамара, которая раньше могла вильнуть хвостом и, стреляя глазками, на какое-то время забывала о муже, полагая, что тот никуда не денется – после войны сама стала не в меру бдительной, не допуская, чтобы её геройский муж на кого-нибудь «положил глаз», а ещё хуже – ухромал бы к какой-нибудь вдовушке. Поэтому, когда шли они с Юрием в кино или в гости, Тамара, держа его под руку, ревниво поглядывала по сторонам. Как верная собака, выполняла все его желания, а на работе делилась с Минной своими переживаниями: – Я раньше и за мужика-то его не считала. Сама не понимала – чево замуж за нево вышла? А вчерась, погляжу, в клубе глазами по девкам так и стреляет, так и стреляет! Откуда чё и взялось? Война, што ли, его таким сделала? Нет, надо ребёнка рожать! Иначе – убегнет! Хоть и нога ранена, но убегнет!
– А чево ж раньше не рожала? – спрашивает у неё Минна.
– Дак чевой-то не получалось, а я сразу-то и не шибко хотела! Надо, пожалуй, в район съездить, да врачу показаться!
После войны известие о том, что та или иная семья ждёт ребёнка, новостью уже не стало. Вот и Любаша сначала летала, а потом вдруг отяжелела. Хотя почему «вдруг»? Всё, как у людей!
Как-то по весне Иван простудился. Провалился под лёд, да и начерпал в обутку шуги ледяной. Простуда внутрь не ушла, а высыпала чирьями по спине, да руке. Нарывает так, что мочи нет! Любаша чем-то помазала, завязала – ещё хуже.стало.
Валентина говорит: – Надо, однако, детской мочой тряпицу пропитать, да к больным местам и прикладывать!
Не помогло! Чуть ли не криком Иван кричит, а спину, да руку изнутри жжёт, словно железом калёным. Ни лечь, ни сесть не может. Три ночи кой-как промаялся. Утром Григорий, собираясь на работу, говорит сыну: – Сиди дома, машину пришлю. В район поедешь. Без хирурга, видно, не обойтись!
Любаша ушла на работу, Валентина – скотину кормить, одна Минна у печки стоит, да снадобье какое-то варит! И дух у варева пряный, да хмельной!