– Чё делаешь-то? – Иван сидит за столом и, покачивая руку, смотрит на Мину.
– Тебя лечить путу, снимай рупаху! – отвечает та.
– Так отец ведь машину пришлёт, в больницу ехать надо, а хирурга я бо-оюсь! – как и все мужчины, Иван перед докторами робеет.
– Ну, когда ещё машина придёт! – улыбается Минна. Чайной ложечкой она накладывает кашицу на воспалённые участки спины, на руку; сверху эти места укрывает размоченными листами подорожника, обвязывает Ивана длинным полотенцем и заставляет выпить стакан горячего настоя.
– Сейчас попропуй лечь! Если через пару часов поль не утихнет, поезжай в польницу! – наказывает Минна.
Она ещё не убрала руку с плеча Ивана, он косит на неё глазами и, поборов в себе желание прижаться к ней, осторожно надевает рубаху.
– Я на раппоту! – говорит Минна.
Через полчаса Иван уже спал, как убитый, и Валентина не стала его будить, когда пришла машина.
На следующее утро Минна процедуру повторила. – О, та у тебя все нарывы, кроме самого польшого, остались на потторожнике! А завтра и этот выйдет! Не польно? – она своими пальцами слегка нажимает ещё не зажившие, но уже освободившиеся от гноя ранки, бинтом убирает его остатки и, наложив кашицу теперь уже на подорожник, обкладывает и перевязывает его. Руки Ивана начинают дрожать, он исступлённо целует её пальцы, которые только что ощущал на своей спине. Она пытается освободить их; в глазах смятение, испуг и, прошептав: – Нне натто, Ваня! – Минна выскакивает из дому.
С тех пор она старается не оставаться с ним наедине. А Любаша делится с Минной своими женскими секретами: – Иван-то, когда ходила Алешкой, такой ненасытный был, тут же до родов три с лишним месяца, а он меня ночами жалеет и больше не трогает!
Уже стояло душное лето, и маслобойку в селе закрыли, а в районе пустили в работу маслозавод. Минна находилась дома и решила, как следует прибраться в избе. Повесила свежие занавески, распахнув при этом окна, затянутые от мух марлей, и взялась за мытьё полов.
Полы в то время ещё не красили, а чтобы дерево стало чистым да жёлтым, следовало мыть его речным песком. Насыпала Минна песку, бросила на пол голик и одной ногой стала шоркать его, одну половицу потрёт, на другую передвинется.
– Уф! Жарко! – проведя рукой по лбу, распахнула Минна настежь и дверь. – Сквознячком обдует!
Смыв на один раз песок, она ещё разок отдельные места потёрла голиком и, сбросив обувь, подоткнув полы халатика, принялась смывать начисто и вытирать тряпкой пол
. Почувствовав спиной чей-то взгляд, Минна обернулась. На пороге, сложив на груди крест на крест руки, стоял Иван и в упор глядел на неё.
Она стояла перед ним с голыми и, как теперь бы сказали «от шеи» длинными ногами с узкой ступнёй; верхняя пуговица халатика расстегнулась, обнажив высокую грудь, которая манила его; шея, как у лебёдушки, была изогнута, а зелёные глаза распахнулись ещё больше и испуганно смотрели на него. Иван шагнул вперёд, обхватил её руками и, уже не владея собой, сначала целовал глаза, лицо, шею, пока жадными губами не нащупал её рот!
Она пыталась оттолкнуть его, бормоча: – Этто нехорошо, Ваня! Ннехоррошо! – а вот губы отвечали на его поцелуи. Разумом она понимала всю пагубность содеянного, только тело с разумом мириться не хотело! Молодое и здоровое, дремавшее целых шесть лет, под мужскими руками тело её проснулось, и они оба упали на чистый, только что вымытый пол!
После случившегося Иван сразу вышел из избы, а она, обхватив голову руками и, качаясь из стороны в сторону, шептала: – Чтто же мы наттворили, Ваня? Чтто наттворили?
Какое-то время Любаша ничего не знала, но Иван охладевал к ней всё больше и больше. Она уже донашивала второго сына и в бане долго находиться не могла, да и мылась с Валентиной. Григорий же, хлопая Ивана веником по спине, предложил: – Порыбачить бы надо! Может, съездим?
– Давай! – согласился Иван.
– Ты загляни-ка на чердак! Там сетка с мелкими ячейками висит. Довоенная ишшо!
Перебирая на чердаке снасти, Иван в чердачное окно увидел Минну. Она в бане мылась последней и, ни о чём не подозревая, на улице, за разлапистым кустом калины, которая цвела в это время белыми шапками, закинув голову, обливала себя холодной водой из ковша. Прищуривала глаза, встряхивала волосами и после жара наслаждалась прохладой. Когда в ведре воды осталось меньше половины, Минна подняла ведро над головой и, закрыв глаза, окатила себя с ног до головы. Вот тут-то и появился перед нею Иван. Она открыла глаза, ведро упало и загромыхало, Иван же поднял её на руки, ногой толкнул в баню дверь, и ногой же закрыл её за собой! Оказавшись в тёплом, сумрачном предбаннике, Иван упивался не своей женой, а женой своего брата!
Минна, оглушённая и опьянённая, трепетала от его ласк, а он шептал:
Зацелую допьяна,
Изомну, как цвет!
Пьяному от радости
Пересуду нет!
– Ккак? Ккак ты сказал? – Минна открыла глаза.
– Это не я! Это – Есенин!
И на какой-то миг его память выхватила начало войны, когда они, драпая от фашистов чуть ли не до самой Москвы, усталые и злые, останавливались где-нибудь на ночлег. И какой бы жестокой ни была действительность, но если в блиндаже молодёжь, значит, и разговоры о любви, да об «этом самом» не редкость. Иван как-то сразу обратил внимание на парнишку-новобранца, родители которого остались в Ленинграде. Ему уже исполнилось девятнадцать, его призвали с третьего курса университета. Но уж очень худеньким был паренёк и к Ивану он сразу потянулся. Тот лет на пять старше, но деревенский и более выносливый, поэтому как бы негласное шефство над студентом взял.
Если же вечерами шутки и смех становились пошлыми и скабрезными, студент как-то ненавязчиво и негромко читал бойцам стихи Пушкина и Есенина, Ахматовой и Пастернака. В таких случаях пошлить уже никому не хотелось, каждый думал о доме, о родных и любимых; а Иван, услышав первый раз Есенина, то четверостишие, рассказанное Минне, хотел отправить Любаше в письме. Да так и не отправил. Уже в наступлении студента убили, полк, от которого осталась треть, расформировали; а Ивана перевели в особые и секретные войска, откуда и писать домой он не мог. Поэтому в селе и не знали – где он, да что с ним?
– Дальше? – спросила Минна.
– Што? – встрепенулся Иван.
– Есенин! Дальше как?
– Ага! Погодь, счас вспомню! Вот…
Ты сама под ласками
Снимешь шёлк фаты.
Унесу я пьяную
До утра в кусты!
Минна прильнула к нему, провела ладонью по щеке: – Как бутто о нас писано! Что дальше то будет, Ваня?
– А дальше:
И пускай на озере
Плачут глухари!
Нет тоски, нет радости
В алостях зари!
– А ты и радость моя, и тоска моя! – Иван не мог от неё оторваться. – Только почему ты поздно приехала, когда я уже женатым был? А? Красота ты моя нездешняя! Почему?
В деревне всё на виду, и когда Любаша поняла, что Иван изменяет ей с Минной, сразу замкнулась. А Минна и раньше была не особливо говорливой, но ведь завтракают и ужинают, а по выходным и обедают все вместе. В хозяйстве есть общие дела, поэтому ужиться друг с другом стало ой как непросто!
Минна опять работает в бригаде, и даже Татьяна, услышав новость, спросила: – Минна, это правда?
– Что?
– Ну-у, что у вас с Иваном…?
Минна оправдываться не стала, и взгляд не отвела: – Правда!
– А дальше что? У него ж двое детей!
– Нне знаю!
Судачили об этом, конечно же, и односельчане. У колодца говорилось: – Это што же деется на белом свете? Да куда же Любка-то евонная смотрит? Оё-ё-ёй!
Но если в это время к колодцу с вёдрами приходила Минна, разговоры стихали. Приветливо сказав: – Ттопрый день ( или вечер ) – она, зачерпнув воды, ни с кем не останавливаясь и не заговаривая, сразу же шла домой. И, глядя ей вслед, бабы почему-то жалели уже не Любашу, а Ивана. А тем жёнам, у кого мужья тоже были не слишком надёжными, очень хотелось быть похожими на Минну. Но таких глаз и таких волос не было ни у кого, да и статью Господь её не обидел!