— Что ж он с утра — не в лавке?
— Так праздник же. Обычно у него сыновья в лавках сидят, двое старших, младший с обозом за товаром ушел. А он — на покое, шахматами балуется. Вот за Митей и посылает, а тот и рад. Сказывали, покойный государь Иван тоже эту игру любил…
— А мне дед говорил — за той игрой и помер.
— Спаси и сохрани!
— А дед Чекмай?
Ульянушка ответила не сразу.
— Пошел по своему дельцу, — очень неохотно сообщила она. — Ты, Гаврюшка, лучше скажи — как твое прозванье и где батя с матушкой живут. Они, я чай, с ног сбились, тебя ищучи — пропал в чужом городе…
— Откуда знаешь, что в чужом?
— У тебя выговор московский. Так куда тебя везти-то?
Гаврюшка сознался, что не знает, в которой улице живет. Но сообщил, что это должен знать священник отец Памфил, что служит в Софийском Успенском соборе.
— Когда Белоусов Митьку отпустит, я его туда пошлю.
Потом Ульянушка накинула пятнистую простыню на рабочий стол мужа и принялась топить печь, лепить пироги, приготовила латку с горячим жиром, посадила в печь пироги с вязигой и яйцами, другие — с рубленым мясом, в латку — вчерашние пироги с капустой. Изба понемногу наполнялась дымом. Нужно было выйти во двор, чтобы насквозь не прокоптиться. Ульянушка надела шубу, Гаврюшку закутала в старый тулуп, висевший в сенях, и вывела, а двери оставила открытыми — для дыма.
— Ты же избу выстудишь, — удивился Гаврюшка.
— Не беда. Печь будет так горяча, плюнешь — зашипит. Изба невелика, скоро согреется. Куда ж это дед Чекмай запропал? — тихо сердилась она. — И Глебушке пора бы домой быть.
— Ты за ним замужем?
— Замужем. Сыграли свадьбу увозом! — Она засмеялась. — Мои меня ему отдавать не хотели, я в банное окошко вылезла! Потому мы и в Вологду забежали — все от Калуги подальше. И спокойнее тут, чем в Калуге. Тут и венчались.
— Так вы с ним до венчания спознались? — удивился Гаврюшка. Он знал, что родная мать впервые увидела отца дня за три до свадьбы, а тетка Авдотья вообще замуж идти не желала, чуть ли не за косу в церковь привели.
— А что ж такого? Мы в церкви познакомились, я на отпевание пришла, а он там сговаривался запрестольный крест чинить и старые образа поновить.
— И что — сразу он с тобой заговорил?
Вопрос был неспроста — Деревнин столько раз твердил, что женит внука, когда тому стукнет шестнадцать, что внук поневоле задумывался о будущей невесте, а слухи ходили, что могут подсунуть хромую, косую и увечную; так что Гаврюшка вдруг понял, что ведь может сам высмотреть девицу.
— Он за мной следом пошел и узнал, где живу. А я, понятное дело, приметила и в тот храм повадилась — вдруг опять встречу? Да на что тебе?
Гаврюшке стало стыдно, и он промолчал. Потом, когда дым из избы ушел, а печка и впрямь была горяча, они сели за стол — есть горячие и жирные капустные пироги.
Теперь Гаврюшка смог разглядеть избу иконописца. Была она небогата, но одно из двух окон — слюдяное, дорогое, и куски слюды в переплете крупные. Гаврюшка, еще в сопливом детстве расколотивший чуть не четверть окошка, получил такой нагоняй, что навеки запомнил — пуд «монастырской» слюды, добываемой на Керети, на землях Соловецкой обители, стоит более двадцати рублей, это цена шести пар прекрасных, без порока, соболиных шкурок; ежели прибавить работу, то крошечное окошко будет ценой чуть ли не в полтора рубля. Видимо, в Вологде слюда была дешевле, чем на Москве, — всякий товар по дороге в Москву сильно вырастал в цене.
Как раз под окошком был рабочий стол Глеба, уставленный пузырьками, плошками и коробочками, на столе был незаконченный образ неведомого коленопреклоненного святого. Гаврюшка догадался: иконописцу нужен свет, не впотьмах же малевать.
Вскоре пришел дед Чекмай.
Не признал его Гаврюшка. Запомнил деда со спины — плечищи и седатая грива до лопаток. А тут наконец Чекмай к нему лицом повернулся. Лицо же оказалось молодое — глаза черные, брови вразлет, черная бородка с усами ровненько подстрижены, а щеки — румяные. И была еще такая особинка — мысок на лбу. Волосы начинали расти не прямо, как у Гаврюшки, а словно бы острием в лоб врезались.
— Ожил? — спросил дед Чекмай. — Слава те, Господи. Христос воскресе, Гаврила. Я уж думал, до весны на печи проживешь. Ну, брат Гаврила, потолкуем.
Он сел на скамью верхом, кулаки выложил на колени. Гаврюшка даже испугался — столько силы было в этом движении Чекмая.