Живя в Огородниках, Гаврюшка мало кого знал, и его удивила уверенная мужская повадка. Сперва — удивила, а потом вызвала острую зависть. Он тоже хотел быть таким!
— Ешь, дед, — сказала Ульянушка. — Успеете потолковать.
— Успеем поесть, — возразил он. — Я нарочно, идя по речке, к той проруби подошел. На реке проруби льдом заросли, все мовницы по домам сидят, празднуют. Одежонку твою под воду затянуло. Авось в Сухоне вынырнет. Ну, брат Гаврила, давай вспоминать, как вышло, что злодей бросил тебя в прорубь, а сам сбежал.
— Я не знаю…
— Откуда ты в такое время шел?
— Из Успенского храма.
— Что ты там среди ночи делал?
— С батюшкой говорил… про пасхальную службу… Я ж пономарствую…
— Вон оно что. В Успенском храме, значит, место тебе нашли. Отчего шел берегом?
— Я другой дороги не знаю, мне эту показали.
— Какой ирод показал?
— Насонко… Насон, батюшки отца Амвросия сын.
Еще несколько вопросов — и дед Чекмай вздохнул с облегчением:
— Ну, понял я, где ваше семейство поселилось. Уже на душе полегчало. Надо же — ночью сидеть в холодном храме…
— Я у отца Памфила сидел. Не в храме. У него тепло.
— Та-ак… В каких грехах отцу Памфилу каялся?
— Парнишка чуть жив, а ты ему допрос с пристрастием! — возмутилась Ульянушка.
— Ульяна, тут дело нешуточное. Сама знаешь — парня утопить хотели. А вот за какие грехи — это я хочу знать. Да и кто посмел — тоже узнать желаю. Сдается, именно за этим я сюда из-под Москвы прибежал.
— С чего ты взял? Парнишка тут и седмицы не прожил…
— С того и взял, что дело уж больно несуразное. Седмицы не прожил, никого не знает, его никто не знает, и вдруг — бултых в прорубь! Потому думаю — в этой несуразице, статочно, кроется нечто важное. Да и опасное. Где Митька?
— У Белоусова. Ох, Чекмаюшко, надоест он Белоусову хуже горькой редьки. Нельзя его туда так часто отпускать.
— Дело говоришь. А Белоусов нам надобен. Ох, грехи мои тяжкие… Гаврила! Ты в шахматы играть обучен?
— Грех ведь, — напомнил Гаврюшка.
— Грех. Еще Стоглавый собор их запретил. А обучен?
Гаврюшка вздохнул — не хотел чужим людям на родного деда доносить. А дед раньше, невзирая на Стоглавый собор, любил эту мудреную игру, и к нему старый приятель захаживал — бывало, с обеда до вечернего правила за доской сидели. Гаврюшка стоял рядом, смотрел, кое-что запоминал. Но приятель помер, шахматные фигурки остались в Москве, в Огородниках.
— Гаврила, ради Христа, упроси Митьку, чтобы тебя этой грешной игре поучил. Его ж хлебом не корми — дай какого-нибудь простофилю в шахматы обыграть. Дня два или даже три посиди с ним, займи его, чтобы никуда не бегал. А я отыщу твоего деда и с ним потолкую, — пообещал Чекмай. — Может, он догадается, чем ты так насолил тому злодею. И пусть бы он тебе за это время хоть какой полушубок купил. Да и сапоги — твои на дне, в них по весне караси гнезда вить будут.
Гаврюшка уставился на деда Чекмая с изумлением, испугавшись, что собеседник спятил, а Ульянушка расхохоталась.
В семействе старого подьячего шутки были не в ходу, потому что смехотворение — грех, и до Гаврюшки вдруг дошло: да никакой же не грех, раз люди радуются!
— Идет, — вдруг сказала Ульянушка. — Господи, наконец-то!
Гаврюшка понял — это она о своем Глебе. И уставился на дверь. Но отворилась дверь не сразу. Видать, Ульянушка наловчилась слышать шаги мужа за полверсты.
— Мир дому сему, — сказал Глеб, перекрестившись на образ Богородицы. — Что, Гаврила, опамятовался?
— Опамятовался, — ответил за Гаврюшку Чекмай. — Но ничего вразумительно объяснить не может. Никого не обижал, никого не обокрал… да и что за дурь — вора в прорубь спускать?.. Гаврила! А когда шел берегом — никого не повстречал? Может, ты злодея все же видел?
— Двух баб. Они к кому-то спешили, кто-то рожать собрался…
— Этим точно было не до тебя. А о чем говорили?
Гаврюшка пожал плечами — была нужда помнить бабьи глупости.
— Не говорили, куда пойдут, на чей двор? — допытывался Чекмай. — Вот ежели бы тех баб найти! Они хоть молодые, старые?
— Старые, — уверенно заявил Гаврюшка, который и родную мать считал безнадежной старухой.
Тем временем Глеб обнял Ульянушку и они, полагая, будто их никто не видит, крепко поцеловались.
О поцелуях Гаврюшка знал стыдное — будто бы они бывают «татарские», когда языки соприкасаются. Рассказал ровесник, сосед Ивашка, а откуда он узнал — неведомо. Даже подумать об этом было жутко. И вот сейчас Гаврюшка краем глаза увидел этот самый «татарский» поцелуй. И не хотел смотреть — само получилось. А потом Глеб с Ульянушкой разомкнули объятие, и Гаврюшка увидел их счастливые лица.