«Понеже их кнутом удержать было невозможно; а вешать грех», — обосновывал штрафы инженер Виллим Генин (один из создателей металлургии в России, вывезенный Петром Великим из Голландии), грехом считая не убийство человека, а утрату рабочей силы…
Стоит ли удивляться, что в Заонежье часто вспыхивали мужицкие бунты, зачинщиками которых обычно выступали кижане. Отчаявшиеся и голодные (в неурожайные годы приходилось питаться сосновой корой), они не выходили на работу, бежали целыми деревнями (опустевшие хозяйства, запущенные поля, словно после наезда татар) к раскольникам, а порой хватались и за оружие. Как во время волнений 1769-го – 1771-го, вошедших в историю Заонежья под именем Кижского восстания — самого крупного мужицкого мятежа на Севере.
Конфликт разгорелся из-за черного мрамора из окрестностей Тивдии — факт небезынтересный для искусствоведов — Екатерина II требовала, чтобы заонежские мужики добывали его для строительства Исаакиевского собора в Петербурге. Мужики сперва отказались работать, потом взялись за косы и вилы. В мгновение ока восстание разлилось по всему Заонежью. По-всякому пыталась образумить мужиков царица — и оковами, и кнутом — ничего не помогало. В конце концов она прибегла к угрозам: «…а кто не изъявит покорности и не вернется к рабским повинностям своим, того считать противником против императорской нашей воли и тот не избегнет гнева нашего…». Понятие «рабская повинность» в указе Екатерины точно передает отношение российского государства к подданным — от Иванов до Сталина. А когда и это не подействовало, князь Иван Урусов полил картечью около двух тысяч кижан, собравшихся перед церковью. Погибло пятеро человек. Остальные смирились. Бунтовщикам вырвали ноздри, на лбу выжгли «В», на правой щеке «О», на левой «3» (читай: возмутитель) и сослали в Нерчинск, в серебряные копи…
Дальнейшая история кижского погоста не столь интересна, Озерецковский упоминает о ней вскользь и с ошибками, описывая, например, двадцать три (вместо двадцати двух) купола Преображенской церкви. Вновь кижане вспомнили свои бунтовщические традиции в период борьбы Сталина с Господом Богом, твердо высказавшись против тов. Сталина и за Господа Бога (при голосовании о закрытии Преображенской церкви более тысячи кижан было против и едва ли восемьдесят — за), но достаточно оказалось расстрелять попа Петухова, чтобы они уступили. И лишь открытие на острове музея деревянного зодчества вернуло ему прежнее величие…
Северный дневник
2001–2002
Соловки, 21 октября
У дневника много общего с тропой… В частности, сближает эти жанры то, что, как писал Герлинг-Грудзиньский, «дело доводится до конца, до того момента, когда перо выпадает из рук».
22 октября
Другая черта тропы — одиночество. В шаламовской «Тропе» герой протаптывает свою стежку в тайге, собирая сушняк. Поначалу ему жаль красных ландышей, ирисов, похожих на огромных лиловых бабочек, и подснежников, неприятно похрустывавших под ногой, но потом тропа утаптывается, темнеет и начинает напоминать обычную горную тропу. Шагая по ней ежедневно туда и обратно, можно не только любоваться деталями — следами заячьих лап, клинописью куропаток, кустом шиповника — но и стихотворение выходить, приноравливая шаг к речевому ритму. Лишь когда на твоей тропе обнаружится след чужого сапога, стихи перестают получаться и тропа оказывается безнадежно испорчена.
Мотив тропы, связующий стежку с писательством, появляется также в рассказе «По снегу». Этот короткий, на пол странички, не больше, текст открывает «Колымские рассказы», а зная, насколько тщательно Варлам Тихонович продумывал композицию сборника, можно предположить, что перед нами — ключ к нему. Шаламов рассказывает, как вытаптывают дорогу по снежной целине. Впереди идет один человек, потея и ругаясь, едва переставляя ноги, поминутно увязая в снегу. Иногда человек присаживается, закуривает козью ножку, отдыхает, потом двигается дальше, а облачко дыма еще долго висит в густом воздухе. Следом двигаются пять-шесть человек — в ряд, плечом к плечу — и расширяют след первого, чтобы протоптать дорогу для тракторов и лошадей. Причем каждый, даже самый слабый, — подчеркивает Шаламов, — должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след.