— Так вот, товарищ Момыш-Улы, — начал он, — дивизии пока нет. Ни штаба нет, ни полков, ни батальона. И вам, значит, командовать некем. Но все это будет, все это мы сформируем. А пока вам придется мне помочь. Я хочу с вами посоветоваться…
Генерал шагнул к столу, перелистал бумаги, нашел нужную, взял толстый красный карандаш, повертел и, обернувшись ко мне, сказал:
— Вот, товарищ Момыш-Улы, самый глупый карандаш на свете.
— Почему, товарищ генерал?
— Потому что им пишут резолюции, — шутливо ответил он и продолжал: — Этим карандашом, не зная дела, очень легко все, что угодно, решить в две минуты. Провел черту на карте и готово: вопрос решен. Наложил резолюцию — и готово: вопрос решен. Возьмите-ка его, чтобы он мне не попадался. Но и сами, товарищ командир батальона, пореже пользуйтесь им.
Передав с улыбкой карандаш, он затем озабоченно спросил:
— Как вы думаете, где бы нам побыстрее полудить котлы?
В моем взгляде выразилось, вероятно, изумление, и генерал разъяснил:
— Ведь наша дивизия будет вроде ополченской: она формируется сверх плана. На новенькое рассчитывать нечего. И требовать не станем.
Пришлось отвечать и на многие другие, большей частью такие же странные вопросы, причем я не мог отделаться от впечатления, что Панфилов интересуется тем, чем, казалось бы, не пристало интересоваться генералу.
Напоследок, протянув бумагу, он дал мне поручение.
— Тут указаны адреса помещений, — сказал он, — которые выделены нам для формировочных пунктов. Надо взглянуть, проверить, все ли они подходящи. Посмотрите дворы, будет ли где шагать, имеются ли кухни, плиты, кипятильники?
Я опять удивился: прилично ли генералу заниматься этим?
Отдавая мне список и вглядываясь в мое лицо, Панфилов спросил:
— Вы поняли меня?
— Да, товарищ генерал.
Он взял часы.
— Сколько времени вам для этого понадобится?
— К вечеру сделаю, товарищ генерал.
Круто изломанные брови недовольно поднялись.
— Что значит — к вечеру?
— К шести часам, товарищ генерал.
Он подумал.
— К шести… Нет. Доложите мне об исполнении в восемь часов.
Проходили дни, я исполнял мелкие поручения генерала. Меж тем рождалась дивизия, прибывали командиры.
Однажды, выйдя от Панфилова, я увидел: навстречу идет полковник артиллерии. У него были длинные ноги и длинное лицо с двумя резкими морщинами у рта.
Я посторонился. Полковник взглянул на мои петлицы и остановился.
— Артиллерист? — отрывисто спросил он.
— Да, товарищ полковник.
— В мое распоряжение?
— Не могу знать. Назначен командиром батальона.
— В пехоту? Как так? Идемте к генералу.
По ходу разговора у генерала я понял, что стремительный полковник был только что прибывшим командиром артиллерийского полка нашей дивизии.
— Прикажите ему, товарищ генерал, отправиться в мое распоряжение. И пусть принимает сегодня же дивизион.
Панфилов обратился ко мне:
— А вы, товарищ Момыш-Улы, что об этом думаете? Справитесь с дивизионом?
— Нет, товарищ генерал, не справлюсь.
Панфилов уселся поудобнее. В сощуренных, монгольского разреза глазах мелькнуло любопытство. Такова была одна из его черточек: не погашенное возрастом, удивительное в его годы любопытство. Он, казалось, с интересом ожидал: «А ну, что скажете вы, полковник?»
— Как не справитесь? — сердито спросил полковник. — Батареей командовали?
— Да.
— Ну и хорошо… Или, может быть, вместо вас послать в дивизион майора? Может быть, окончившего академию? Таких ни одного нам не дадут. Прошу, товарищ генерал, считать вопрос решенным.
Но я почтительно и твердо сказал:
— Я, товарищ генерал, обязан быть честным. С дивизионом не справлюсь, мое образование недостаточно.
Знаете ли вы, кто виноват в моем упорстве? Профессор Дьяконов, даже и не подозревающий, вероятно, о моем существовании. Ему, автору капитального трехтомного труда «Теория артиллерийского огня», поклоняются артиллеристы. Не зная высшей математики, окончив после средней школы лишь девятимесячные артиллерийские курсы, я не совладал с этим сочинением. Какой же из меня командир дивизиона, как я буду управлять сосредоточенным огнем батарей, если не могу вычислить выстрел «по Дьяконову», не умею дать точного «дьяконовского» залпа?
Впоследствии, наблюдая артиллерию и артиллеристов на войне, я понял, что прав был не я, а полковник. Война — лучшая академия, и, повоевав, я командовал бы не хуже других и не посрамил бы артиллерии.
— Чего же вы хотите? — спросил полковник.
— Батарею, — сказал я.
— Что вы! У меня младшие лейтенанты сидят на батареях. Хотите в штаб, помощником начштаба?
У меня вырвалось:
— Боже избави!
Генерал, с интересом следивший за нашим разговором, рассмеялся:
— Напрасно, товарищ Момыш-Улы, напрасно… Штаб не обязательно бумага. И не обязательно красный карандаш…
— Какой красный карандаш? — спросил полковник.
— Это, мне кажется, и к вам относится, полковник, — шутливо сказал Панфилов. — Потом вам расскажу.
Затем, став серьезным, добавил:
— Я подумаю. Идите, товарищ Момыш-Улы.
Продолжение последовало в эту же ночь.
Я был дежурным по штабу. Панфилов работал далеко за полночь. Как обычно, он вызывал и вызывал командиров.
Рождалась дивизия. В пустующие летом школы, ставшие пунктами формирования, приходили в эти дни из города и окрестных колхозов призванные в армию — сплошь немолодые, тридцати — тридцати пяти лет, не побывавшие, в большинстве, на военной службе.
В этот час они — будущие панфиловцы — спали.
Наконец и у нас, в большом каменном доме, стало тихо.
Скрипнула дверь, в коридоре послышались шаги. Я встал и оправил гимнастерку, узнав походку генерала.
Он заглянул в открытую дверь.
— Вы здесь, товарищ Момыш-Улы? Дежурите?
Панфилов шел с полотенцем, без генеральского кителя, в белой нижней рубашке. Лицо его было утомленным.
В комнате было накурено. Панфилов распахнул окно и присел на подоконник.
— Думал о вас, товарищ, Момыш-Улы, думал, — сказал он. — Посоветуйте-ка, что с вами делать.
— Я, товарищ генерал, отправлюсь туда, куда мне прикажут. Но если вы спрашиваете мое мнение…
— Садитесь-ка, садитесь… Да-да, если спрашиваю ваше мнение…
— …То я попросил бы, товарищ генерал, не дивизион, а батарею или батальон.
— Батальон? Батальоном, товарищ Момыш-Улы, тоже нелегко командовать… Общевойсковой тактикой вы интересовались? Читали что-нибудь об этом?
Я перечислил кое-что прочитанное.
— А отступательный бой? Интересовались этим?
— Нет, товарищ генерал.
— Да, батальоном вам нелегко будет командовать, — повторил Панфилов.
Он посмотрел на меня так, что я покраснел. Заговорило самолюбие.
— Возможно, — выпалил я. — Но умереть сумею с честью, товарищ генерал.
— Вместе с батальоном?
Неожиданно Панфилов рассмеялся:
— Благодарю за такого командира… Нет, товарищ Момыш-Улы, сумейте-ка принять с батальоном десять боев, двадцать боев, тридцать боев и сохранить батальон. Вот за это солдат скажет вам спасибо.
Он соскочил с подоконника и сел рядом со мной на клеенчатый диван.
— Я сам солдат, товарищ Момыш-Улы. Солдату умирать не хочется. Он идет в бой не умирать, а жить. И командиры ему нужны такие. А вы этак легко говорите: «Умру с батальоном». В батальоне, товарищ Момыш-Улы, сотни человек. Как же я вам их доверю?
Я молчал. Молчал и Панфилов, вглядываясь в меня. Наконец он сказал:
— Ну, что скажете, товарищ Момыш-Улы? Возьметесь вести их в бой — не умирать, а жить?
— Возьмусь, товарищ генерал.
— Ого, вот ответ солдата! А знаете ли вы, что для этого надо?
— Разрешите, товарищ генерал, просить, чтобы вы это сказали.
— Хитер, хитер… Во-первых, товарищ Момыш-Улы, вот это… — он похлопал себя по лбу. — Скажу вам по секрету, — он шутливо оглянулся и, привстав, шепнул: — на войне тоже бывают дураки.